Везде
Native Speaker’s Creativity and Word Play
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Native Speaker’s Creativity and Word Play
Annotation
PII
S241377150013061-0-1
DOI
10.31857/S241377150013061-0
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Boris Yu. Norman 
Affiliation:
Belarussian State University
Ural Federal University
Address: 4 Nezavisimosti Prosp., Minsk, 220030, Republic of Belarus
Edition
Volume 79 Issue 6
Pages
20-32
Abstract

The capacity for verbal creativity inherent in the linguistic consciousness is considered: occasional word formation, the use of potential grammatical forms, occasional combination of words, their non-usual semantization, etc. Examples from Russian fiction, folklore, jargon, family language are given. Unusual nominations (such as repressalii – “provisos&8j1; or brahmaputra – “rubbish&8j1;) are interpreted in connection with the theory of "linguistic variables". It is concluded that the language game in some respect is designed to correct the incompleteness or imperfection of the language system.

Special attention is paid to the type of language play called “Entimological Dictionary&8j1;. This is a systematic attempt to deliberately give a word someone elseʼs (wrong, but plausible) meaning, like nudist as “boring rapporteur”. The relationship of this play with a false etymology and its parodic nature are revealed. The linguistic aspects of this play, its use for lexicography are described. The productivity of the word-formation model, the degree of word popularity, methods of its semantization, etc. are taken into account.

Keywords
verbal creativity, language play, lexical meaning, semantization, “Entimological dictionaryˮ, parody.
Acknowledgment
The research is supported by the Government of the Russian Federation, according to Act 211, contract № 02.A03.21.0006.
Received
24.12.2020
Date of publication
25.12.2020
Number of purchasers
14
Views
1637
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite   Download pdf
1 Заявленная тема не так уж и нова, тем не менее ей следует предпослать в качестве преамбулы некоторые общие положения. Язык призван обслуживать бесконечное множество ситуаций, в которых совмещаются и переплетаются его различные функции: информационная, когнитивная, социальная, эстетическая и др. При этом язык обеспечивает реализацию этих функций не только в пространстве (от личности к личности, от личности к обществу, от общества к личности, от общества к обществу), но и во времени (от поколения к поколению, от эпохи к эпохе).
2 Такому сложному набору функциональных обязанностей соответствует сама природа языка как самоорганизующейся системы с нечетко-множественным характером классов. Его единицы способны к субституции, дублированию, перефразированию, сжатию, комбинации друг с другом и с паравербальными элементами (мимикой, жестикуляцией, графическими средствами и т.д.).
3 Языковая компетенция, присущая взрослому человеку, включает в себя не только огромное количество единиц разных уровней (от фонем до целых текстов), но и правила их моделирования и комбинаторики. Человек – не только “текстовоспроизводящееˮ устройство, но и “текстосоздающееˮ, и соотношение между этими двумя сторонами использования языка обусловливается в каждом конкретном случае личностями говорящего и слушающего, речевой ситуацией, стилем и жанром общения.
4 Все сказанное создает предпосылки для реализации творческого потенциала языкового коллектива. Под творческим потенциалом имеется в виду совокупность ментальных механизмов, позволяющих создавать и адекватно интерпретировать речевые единицы, не входящие в общепринятый канон. Это могут быть факты окказионального словообразования, авторские неологизмы, переносные употребления слов, нетипичные (непривычные) словосочетания, неузуальное использование синтаксических конструкций и т.д.
5 О потенциальной природе языковых единиц
6 В научной литературе предлагается различать потенциальные и окказиональные слова [1, с. 181]; [2, с. 289–290] и др. Первые создаются по существующим в языке словообразовательным моделям, они легко воспринимаются и могут переходить в категорию узуальных; вторые возникают как бы вопреки моделям, они единичны и непредсказуемы. С этой точки зрения, скажем, журнализм (Ю. Олеша) или лошадиность (И. Грекова) – потенциальные слова, а олакрез (В. Набоков) или ухряб (В. Пелевин) – окказиональные.
7 Но за пределами лексического состава это деление утрачивает свой смысл. Все новообразования в грамматике – потенциальны, ибо все значения здесь имеют массовый и регулярный характер. П.С. Кузнецов писал об этом так: “Если бы, например, вместо формы множественного числа у нас всегда употреблялось образование от другого корня, о множественном числе в грамматике нечего было бы и говорить. Мы просто имели бы дело с разными словами разного корня, из которых одно обозначает один какой-то предмет, а другое – несколько таких же предметовˮ [3, с. 25]. По природе своей не может быть и уникального (единичного) грамматического значения. Американский когнитивист Л. Талми называет это закрытостью грамматических классов: «Соотносясь с типами или категориями феноменов, формы закрытых классов не могут относиться к каким-либо отдельным их представителям… В языке могут быть имена собственные, но не может быть “предлогов собственныхˮ» [4, с. 104–105].
8 Поэтому когда мы встречаем у Марины Цветаевой в стихотворении “Попытка ревностиˮ целый ряд безличных глагольных форм при субъекте в дательном падеже:
9

Как живется вам – хлопочется –

Ежится? Встается – как?...
10

Как живется вам – здоровится –

Можется? Поется – как?,
11 воспринимаем их как вполне возможные, допустимые языковой системой образования. И действительно, сегодняшняя речевая практика подтверждает “живучестьˮ таких форм, ср.: Николаю Сергеевичу хотелось лечь и уснуть навсегда, не выходя из кабинета. Николай Сергеевич закрыл глаза и стал ждать конца. Но как-то не умиралось (Э. Брагинский, Э. Рязанов. Старики-разбойники).
12

Пировалось всю ночь воронью,

Воронье истерзало мою

Небессмертную, рваную душу… (Д. Сухарев).
13

Так что ж, напрасно гениям горелось

Во имя изменения людей?..

(Е. Евтушенко. Братская ГЭС).
14 Конечно, подобные формы содержат дополнительную экспрессию и помогают художнику слова настроить читателя на креативный и “игровойˮ лад. Но с точки зрения лингвистики, перед нами – факт экстраполяции, распространения заданной грамматической модели на новый лексический материал.
15 Слово существует в сознании носителя языка в виде определенного набора (“профиляˮ) своих грамматических форм. Хотя теоретически у существительных, скажем, судьба и слеза – одинаковый комплект из 12 словоизменительных форм, реальная их употребительность будет совершенно разной. Как писал А.И. Смирницкий, «многие словоформы, постулируемые как единицы в системе форм того или иного слова, возможно, вообще никогда в действительности, в практике общения не образовывались (вряд ли, например, образуется такая словоформа, как “акклиматизируйˮ). Таким образом, очень многие словоформы следует признать лишь потенциальными единицами языка» [5, с. 21].
16 Сказанное очерчивает для современного языкознания особую проблему потенциальных грамматических форм, т.е. “форм, которые фактически почти никогда не встречаются, но при необходимости все же могут быть образованы по общим правилам русского словоизменения. Потенциальная форма образуется, когда это потребуется, легко и однозначно; соответственно, в словаре никаких помет не дается. Примеры потенциальных форм такого рода: мн. число от диета, нейтралитет, гордость (соответственно диеты, нейтралитеты, гордости), краткие формы от пограничный, сосновый (соответственно пограничен, погранична и т.д., соснов, соснова и т.д.)ˮ [6, с. 7].
17 Перечень таких речевых ситуаций в русском языке можно легко продолжить: это образование родовых коррелятов у существительных (нянь, обезьян, мух), форм сравнительной степени от относительных прилагательных (ночнее, заднее, казеннее), притяжательных прилагательных (хирургов, уборщицын, яблонев), страдательных причастий (пасомый, плющимый, держимый), вторичных имперфективов (растамаживать, приурачивать, обанкрачивать), каузативов (улыбнуть, ошибить, дрожать и примкнуть с прямым объектом) и т.д. Это – огромный потенциал средств речевой выразительности, который обеспечивается самой языковой системой [7]; [8, с. 172–214]; [9]; [10]; [11]; [12] и др. Многие подобные факты описываются и исследуются также в серии коллективных монографий под общим названием “Лингвистика креативаˮ, выходящей под редакцией Т.А. Гридиной в Екатеринбурге начиная с 2009 г.
18 Предпосылки и виды языкового креатива
19 Речь идет не столько о свободе художественного творчества, сколько о заложенной глубоко в народном сознании тяге к креативу, к языковой игре, к метафорике и балагурству. Известный сборник “Пословицы и поговорки русского народаˮ Владимира Даля [13] содержит массу прибауток, словесных перевертышей, ритмизованных и рифмованных речений, имеющих в себе лингвистическую ценность, например:
20

Всякое паршивое найдет себе поганое.

Пока толстый похудеет, худой сдохнет.

Замолчал, как рыба в пироге.

Где пастух дурак, там и собаки дуры.

Большое вяканье доводит до бяканья.

Кот из дому – мыши в пляс.

У него стыда, что волос на камне.

И медведь костоправ, только самоучка.

Блин не клин: брюха не расколет.

Удастся – квас, не удастся – кислы щи.
21 Фольклорные образцы, зафиксированные великим лексикографом, однозначно свидетельствуют о том, что коммуникативная функция в языке неотделима от эстетической.
22 Конечно, речевая деятельность строится по определенным правилам. Это касается и образования форм слова, и употребления слов в определенных значениях, и использования синтаксических образцов-моделей... Иначе говоря, свобода здесь – ограниченная. Если бы индивидуум придумывал для всех предметов какие-то особые названия, его никто бы не смог понять. Выдающийся русский языковед А.М. Пешковский писал так: “…Мы не можем выдумывать своих звуков, своих слов, своих значений, потому что все это значило бы выдумывать свой язык, на котором ни с кем нельзя было бы объяснятьсяˮ [14, с. 428]. Как бы в продолжение этой мысли, в одной из научно-популярных книг читаем: “Незнание значения слова проявляется в двух основных типичных ошибках. Неверно будет назвать крокодила бегемотом или велосипед сохой. Из такого словоупотребления будет следовать, что говорящий, во-первых, не знает наименований для крокодила и велосипеда, а, во-вторых, не знает значений слов бегемот и сохаˮ [15, с. 78–79].
23 Однако практика показывает, что в определенных дискурсивных условиях, с определенной целью крокодил, фигурально выражаясь, может быть назван бегемотом! Речь идет о необычайной гибкости языка, о его номинационной нежесткости. Здесь стоит вспомнить теорию “лингвистической переменнойˮ Л. Заде, согласно которой значениями “лингвистических переменныхˮ (слов) являются нечеткие переменные: в такой “саквояжˮ может влезть все, что угодно [16, с. 7].
24 Приведем сначала соответствующие примеры из русского классика: А ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией (А.П. Чехов. Сирена).
25 – Я не ученый. Зачем врать? Курсов я не кончал, во фраках по-ученому не ходил, но, брат, могу без скромности и всяких там репрессалий сказать тебе, что и за миллион не найдешь другого такого юриста (А.П. Чехов. Староста).
26 Понятно, что лексемы юриспруденция и репрессалия употреблены писателем “не в своихˮ значениях, и даже не так легко определить – в каких именно. Под юриспруденцией понимаются, по-видимому, какие-то кулинарные ингредиенты, а под репрессалиями – оговорки, условия, подробности. При этом говорящий (сам автор или его персонаж) не очень стесняется своего словесного “самоуправстваˮ, так как рассчитывает на понимающего адресата, на общность обстановки, предыдущего речевого опыта и т.п.
27 Приведем теперь примеры из произведений современных авторов.
28 У нас ведь всегда невостребованность в умах. Хотите, изложу вам свое реноме по этому поводу? ...Конечно, дети – это клевреты в оранжерее нашего общества, которое должно их любить и ухаживать… (Л. Дуров. Байки на бис).
29

ЗИНА. Не городи брахмапутру! Она его за муки полюбила, а он ее за сострадание к себе! (Н. Коляда. “Мы едем, едем, едем&8j1;).
30

Нельзя, конечно, сказать, что Чистяков влюбился в Лизу, будучи совершенным будденброком в сексе (Ю. Поляков. Апофегей). Сергей. Не приставайте к моей жене! Кси. Не хнычь, я тебя утешу! Сергей. Утешь лучше своего мужа! Кси. Да ну его! Этот солидол мне надоел! (Ю. Поляков. Хомо эректус).
31 Прикопив однажды денег и купив этой самой спаржи заодно с рукколой, Татьяна убедилась, что есть такую гадость невозможно… Теперь на всякую непонятную ей вещь и к тому же не внушающую доверия она говорила:
32 – Ишь ты, руккола (Н. Андреева. Правая рука смерти).
33 Здесь реноме в значении ʻрезюмеʼ или ʻмнениеʼ; клевреты – в значении ʻцветы, букетыʼ; брахмапутра в значении ʻерунда, бредʼ; будденброк в значении ʻнаивный, примитивный человек’; солидол в значении ʻобормотʼ или ʻзанудаʼ; руккола в значении ʻчто-то непонятное, неизвестноеʼ – всё это примеры окказиональной вторичной семантизации, приписывания слову чужого значения. Такое словоупотребление вкладывается автором обычно в уста персонажей не слишком образованных. Но так или иначе, право на окказиональную вторичную номинацию имеет любой человек.
34 Характерная сфера проявления такой речевой свободы – это фамилиолект, т.е. вариант языка, существующий в рамках семьи [17, с. 59–67]; [18, с. 277–340] и др.; на польском материале см. солидную монографию: [19]. В научной литературе зафиксированы такие “внутрисемейныеˮ номинации, как фараон ʽбольшой рюкзакʼ, микроволновка ʽмаршрутное таксиʼ, цеплялки ʽбельевые прищепкиʼ, Пиночет ʽхолодильникʼ, Снегурочка ʽтелефонный аппаратʼ, Харрисон ʽженаʼ, пассатижи ʽнесессерʼ и др. Естественно, как только такое слово выходит за пределы семьи и употребляется для более широкого круга пользователей (например, читателей), оно тут же требует расшифровки. Так происходит в следующем контексте с существительным аптечка. Обычно это слово обозначает шкафчик или футляр с набором самых необходимых медикаментов. Но в тексте повести Льва Кассиля оно выступает в окказиональном значении и потому нуждается в разъяснении.
35 И мы побрели в “аптечкуˮ. “Аптечкойˮ у нас почему-то называлась полутемная проходная комната около уборной и кухни. На маленьком оконце стояли пыльные склянки и бутылки. Вероятно, это и породило кличку (Л. Кассиль. Кондуит и Швамбрания).
36 “Собственныеˮ, индивидуальные, окказиональные номинации – важная психологическая составляющая идиолекта. Особенно важны они в плане онтогенеза, в период формировании языковой личности, но нередко сохраняются и в зрелом возрасте. Один пример:
37 На шкафу статуэтка Фемиды, ее подарили отцу в день окончания юридического факультета. Мне на нее еще грудному показывали, говоря: Фемида. Спрашивали потом, при гостях особенно: где Фемида? Я показывал. Но не знал еще, кто такая Фемида, думал, что любая дребедень, стоящая на шкафу (Е. Водолазкин. Авиатор).
38 Употребление неточных, приблизительных номинаций оборачивается в тексте окказиональной сочетаемостью слов. В частности, такая комбинаторика характерна, как известно, для творчества Андрея Платонова. Если брать только атрибутивные словосочетания, то здесь встречаются: приблизительная невеста, костлявая трава, одичалые волдыри, усталая одежда, чистоплотные автомобили, мертвые вымыслы, мягкий камень, сытая шубка и т.п. Выбор писателем подобных номинаций, очевидно, не случаен. Как отмечают исследователи, “большинство так называемых языковых аномалий у писателя имеют ментальную, а не вербальную природуˮ [20, с. 475]. Иными словами, неузуальные, неконвенциональные названия призваны не только активизировать креативный потенциал читателя, но и расширить его когнитивный кругозор; они заставляют искать новые грани в знакомых предметах. Знаменательно в этом смысле признание героя Владимира Набокова (не авторская ли декларация стоит за ним?):
39 Мне нравилось – и до сих пор нравится – ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох (“Отчаяниеˮ).
40 Для художника слова сверхзадача – возбудить в слушателе или читателе определенные мысли и эмоции – важнее требования строго укладываться в значение используемых им лексем. Вот Т. Катаева замечает в своей желчной книге об Анне Ахматовой, что та употребляла многие слова, не понимая их значений и не задумываясь над ними. Всё это, по определению Катаевой, “лебедаˮ:
41 “Лебедойˮ были следующие слова: “светлыйˮ (“темныйˮ), “тайнаˮ, “таинственныйˮ, “встречаˮ (а про “невстречуˮ уж и не говорю), и – главное – “страшныйˮ. “Страшныйˮ – обозначает всё и заменяет всё [21, с. 654].
42 Но оставим поэту право распоряжаться словами своим, одному ему известным образом. “В стихах всё быть должно некстати, не так, как у людейˮ, говоря словами той же Ахматовой. А излюбленная, частотная лексика во многом и создает тот идиолект, формирует ту личность, которая привлекает читателя.
43 Относительная речевая свобода говорящего касается не только плана содержания языкового знака, но и плана его выражения.
44 Показательны в этом смысле забавы типа “олбанского языкаˮ, принявшего одно время форму повальной эпидемии (а затем постепенно сошедшего на нет). Они тоже расшатывают незыблемую, казалось бы, связь между формой и значением как двумя сторонами слова. Надо понимать, что написания вроде кросавчег (вместо красавчик) или превед (вместо привет) возникли не от неграмотности, а от повышенного внимания к языку, от избытка орфографического креатива. Неслучайно “олбанскому языкуˮ, или “жаргону падонкафˮ, посвящены уже десятки научных статей и книг [22] и др.
45 Использование языка в особых эстетических и людических (игровых) целях имеет давнюю традицию, в том числе в русском обществе. Находить словообразовательную или этимологическую связь между словами на основе их формального сходства – излюбленная забава гуманитариев. А в художественной литературе этот прием использовался и используется как для характеристики персонажей, так и для оживления авторского текста. Несколько примеров:
46 Холостяками называются мужчины, стреляющие из холостых ружей. Если молодые люди объясняются в любви на плоту, то это плотская любовь (А.П. Чехов. Словотолкователь для барышень).
47 Мы сидим за круглым мраморным столиком и задушевно беседуем. “Задушевноˮ от “задушитьˮ, по ее определению. Тэффи хмурится (И. Одоевцева. На берегах Сены).
48 Я ничего не помню из этих пьесок, кроме часто повторяющегося слова “экстазˮ, которое уже тогда для меня звучало как старая посуда, “экс-тазˮ (В. Набоков. Дар).
49 Для нее кафетерий – не от слова “кафеˮ, а от слова “кайфˮ (З. Паперный. Школа терпения).
50 24 августа 1979 года я покинул СССР, раз и навсегда расставшись как с общей головной болью проживания на его территории, так и с изматывавшими меня вполне конкретными мигренями. Не отсюда ли слово “эмиграцияˮ? (А. Жолковский. Виньетки).
51 Не будем говорить здесь о классических риторических приемах и стилистических фигурах (таких, как хиазм, палиндром, каламбур, афоризм, анаграмма и т.д.), о ребусах и кроссвордах, о буриме и скрэбле, о популярной в свое время среди филологов игре “Почему не говорят?ˮ [23] и т.д. Не будем также возвращаться к малым жанрам фольклора: пословицам, прибауткам, загадкам, дразнилкам – диапазон народного словесного творчества чрезвычайно широк. Но стоит напомнить о сохраняющих свою популярность телевизионных шоу, в основе которых лежит актуализация словесной информации, типа “Поле чудесˮ или “Кто хочет стать миллионеромˮ, а также о безграничном креативе в сфере нейминга (ср.: трактир “Ёлки-палкиˮ, магазин автозапчастей “Мужские игрушкиˮ, журнал “Огородычˮ, карамель “Ёшкина коровкаˮ и т.п.). О других видах языковой игры см.: [24]; [25, с. 6–81]; [26, с. 275–333] и др; критический обзор теории см.: [27, c. 56–104].
52 Отдельный вопрос – насколько это всё соответствует двум типам игры, которые по-английски называются play и game, ср.: [28]; [29]. Первое – это спонтанная забава, в которой человек участвует главным образом ради своего удовольствия. Второе – действие с элементами соревнования, осуществляемое по определенным правилам. Многообразие языковых игр не позволяет свести их к одному типу, но все же развлекательный и гедонистический аспекты здесь превалируют. Значит, скорее все же мы имеем дело с play.
53 В последние десятилетия в связи с социальными изменениями и с демократизацией литературной нормы языковая игра принимает новые масштабы и формы. В средствах массовой информации, в торговой рекламе активизируются метафорические переносы значения, используются факты окказионального словообразования (“Эсэмэсищеˮ, “Сникерсни!ˮ, “Отдыхай путево!ˮ – в смысле ʽпо путевкеʼ), систематически искажается фонетический и графический облик слова и т.д. [30].
54 Заслуживают внимания и новые жаргонизмы: они очень часто базируются на формальном сходстве с исходным словом: фанера ʻфонограмма’, клава ʻкомпьютерная клавиатура’, совок ‘Советский Союз’ или ‘советский гражданин’, шеф ʻшофер’, мерин ‘мерседес’, устаканиться ʻустановиться, стабилизироваться’, стопудово ʻстопроцентно’, самопальный ʻсамодельный’ и т.п.
55

Даже такой традиционный жанр, как кроссворд, претерпевает заметные изменения. Наряду со строгими “терминологическими&8j1; описаниями значений читателю предлагаются толкования замаскированные, шутливые, приблизительные (на что часто указывает употребление кавычек). Скажем, в газете “Комсомольская правда&8j1; регулярно публикуются кроссворды от Олега Васильева с такими, в частности, заданиями:
56

“выдвиженец&8j1; из комода (ответ – ящик), морская “неустойка&8j1; (ответ – качка), “проходная&8j1; на болоте (ответ – гать), конфетные “разносолы&8j1; (ответ – ассорти), гараж на службе авиации (ответ – ангар), деталь от молекулы (ответ – атом), утечка из Везувия (ответ – лава).
57

Понятно, что слова выдвиженец, неустойка, проходная, разносолы, гараж, деталь, утечка использованы здесь скорее как намеки, как отсылки к другим, однокоренным или просто близким, словам: выдвигать, неустойчивый, проход, разный и т.д. Разгадывание кроссворда призвано активизировать вербальные связи в сознании читателя.
58 В чем же корни этого торжества дополнительных вербальных связей, этой эпидемии языковой игры, которую мы сегодня наблюдаем вокруг? По-видимому, объективные предпосылки ее заложены в самой природе языка. Словесные забавы вполне укладываются в понятие игры как таковой. Любая игра – спортивная, военная (учения), театральная (репетиция), психологический тренинг и т.д. – есть моделирование реальной ситуации, в ходе которого вырабатываются определенные деятельностные навыки. Собственно, и весь язык под определенным углом зрения можно считать игрой (вспомним знаменитое сравнение Ф. де Соссюра: язык и шахматы). Но креативное использование языка обнаруживает особые свойства игры. Приведем две цитаты из ставшей уже классической работы Й. Хейзинги: «Не будучи “обыденнойˮ жизнью, она [игра – Б.Н.] лежит за рамками процесса непосредственного удовлетворения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс» [31, с. 19]. “Она творит порядок, она есть порядок. В несовершенном мире и сумбурной жизни она создает временное, ограниченное совершенствоˮ [Там же, с. 21].
59 Это значит, что человек подсознательно “идеализируетˮ язык, относится к нему лучше, чем тот на самом деле устроен. Ему, человеку, хотелось бы, чтобы за одной формой всегда скрывалось одно и то же значение. А язык устроен намного сложнее, если угодно – “неправильнееˮ. Здесь сплошь и рядом за одной и той же формой кроется разное содержание, а одно и то же значение, наоборот, выражается разными формальными средствами. Вот это и создает основания для многообразной языковой игры. Бывает, действительно, что словесная шутка в чем-то “выправляетˮ, выпрямляет языковую реальность.
60 А по сути, в глубине такого раскрепощенного отношения говорящего к своему средству общения лежит расшатывание канонической связи между формой и значением языкового знака. Поскольку же дисперсии, рассеиванию, подвержены обе стороны последнего, то это ставит под сомнение тождественность знака самому себе. Имеет ли носитель языка право на такую деструкцию? Процитируем один из возможных ответов: “Диффузность, неопределенность, формальная и содержательная энтропия обеспечивают говорящему по-русски своеобразный речевой комфорт – экспрессию свободного самовыражения, речевого творчества, подвижности форм и значений, свободной и непринужденной коммуникацииˮ [32, с. 719].
61 Возможно, национально-культурный компонент придает языковой игре особую окраску, но в принципе это явление интернациональное, универсальное. Психологическое удовлетворение и эстетический эффект от языковой игры перевешивают риск нарушения литературной нормы, коммуникативного недоразумения или социального отторжения.
62 “Энтимологический словарьˮ: история и уроки
63 Представляется уместным напомнить здесь об одном виде языковой игры, имеющей, на наш взгляд, полезный лингвистический аспект. Речь идет об “Энтимологическом словареˮ, восходящем в своих истоках к стенгазетному творчеству ленинградских студентов 1960-х годов [11, с. 252–337]; [33]. Первоначально словарь насчитывал несколько десятков лексем и преследовал главным образом развлекательную цель. Идея составителей была проста: придумать к словам необычные, ложные (хоть и правдоподобные) толкования. К тому времени в русскоязычном речевом обиходе уже ходили шутки вроде “художник от слова худоˮ, полупроводник – “один проводник на два вагонаˮ, свинец – “самец свиньиˮ, шансонетка – “женщина без шансовˮ и т.п. Так что словарь родился не на голом месте. Приведем небольшой фрагмент этого несерьезного лексикона.
64 АВТОЖИР – машинное масло АВТОКЕФАЛИЯ – цистерна рыбхоза БЕЗДАРЬ – гость без подарка БОГЕМА – единица измерения религиозности БОМБАЖ (воен.) – количество бомб, сброшенных на объект БРЕШЬ – грубая ложь БУЛЛИТ (сокр.) – бульварное чтиво ВЕСТАЛКА – 1. дикторша телевидения; 2. гостья с Запада ГЛАВБУХ – командир батареи ДИПЛОДОК (сокр.) – дипломатический документ ДОМУШНИК (разг.) – надомник ДРАГА (старослав.) – ценность ЗАКРОЙЩИК – вахтер, сторож ЗАМША – заместительница директора ЗАТОПЛЕНИЕ – начало отопительного сезона ЗРЕЛИЩЕ (уст.) – парник, оранжерея ИНОК (сокр.) – инакомыслящий, диссидент ИНТЕРЛЮДИЯ – многонациональный коллектив ИЩИ СВИЩИ (фразеол.) – работа хирурга КИНОЛОГИЯ – наука о кино НУДИСТ (научн.) – скучный докладчик
65 В основе такой игры в псевдотолкования лежит вопрос: “Что бы это слово могло значить?ˮ. В качестве прекурсоров и прецедентов данной затеи можно было бы назвать также известные факты ложной, или народной, этимологии (спинжак, полуклиника, подушка как “то, что под ухомˮ и т.п.). При всем отрицательном отношении к ложному этимологизированию следует признать, что стремление мотивировать слово, объяснить его происхождение глубоко коренится в народном сознании. И сегодня мы встречаем в речевом обиходе примеры вроде “копиталˮ вместо капитал, “спортакиадаˮ вместо спартакиада, “штурмовкаˮ вместо штормовка, вместо неравнодушный появляется “неровно дышитˮ, и трудно отделаться от ощущения, что плутократия как-то связано с плутами, а в выражении насмарку так и слышится насморк… Вот как писал Жозеф Вандриес: “Сознание стремится установить связи во внешней форме слов, часто даже вопреки здравому смыслу. Слабое звуковое сходство данного слова с употребительным или более известным словом ведет за собою сближение, результатом которого являются странные искажения словˮ [34, с. 172].
66 Таким образом, “Энтимологический словарьˮ, с одной стороны, легализовывал идею народной этимологии, а с другой – ставил своего рода массовый эксперимент по семантизации слова носителем языка.
67 После публикации неполной (и цензурированной) версии Словаря в новосибирском сборнике “Вопросы языка и литературыˮ [35], а особенно после публикации того же материала в нескольких номерах “Литературной газетыˮ за 1972 год, общественное сознание, можно сказать, всколыхнулось. В редакции газет и журналов хлынул поток продолжений и подражаний. Юмористы стали зачитывать “энтимологииˮ с эстрады. В Интернете и по сей день существуют многочисленные сайты с авторскими версиями шутливых словотолкований. Эта неожиданная эпидемия “энтимологизированияˮ показала, как велика в сознании общества жажда языкового экспериментирования, проще говоря – игры со словом.
68 Автор настоящей статьи, ставший со временем полноправным представителем и идеологом Словаря, удовлетворился расширенной публикацией в [11], но продолжал получать дополнения и авторские версии от коллег и даже от незнакомых людей. Появились ссылки на Словарь в работах известных ученых (А.А. Реформатского, Ф.А. Литвина, Л.В. Сахарного, Л.П. Крысина, И.Г. Добродомова, И.Н. Горелова и К.Ф. Седова и др.). Специальные статьи были посвящены тем или иным аспектам “Энтимологического словаряˮ [36]; [37]; [38] и др. В немецком журнале “Zeitschrift für den Russisch-Unterrichtˮ совершенно неожиданно вышел… комментированный перевод Словаря на немецкий язык под знаменательным названием “Russisch wie es nicht im Wörterbuch stehtˮ (“Русский язык, которого нет в словареˮ) [39].
69 М.В. Панов написал в своем отзыве на Словарь, адресованном издательству: «Язык можно использовать как игрушку. Кое-кто играет в домино, кое-кто – в карты, иные часами вертят кубик Рубика или увлекаются ролевыми играми. Но все (за исключением особо мрачных субъектов) играют в язык… Лингвистам, видимо, тема казалась недостаточно солидной, и они обходили ее молчанием. А это значит – упускали из виду важную сторону языка. “Энтимологический словарьˮ – блестяще остроумный, будящий читательское внимание к слову и развивающий остроту его восприятия».
70 Чем же “Энтимологический словарьˮ интересен для лингвиста? Когда его вокабулярий разросся до нескольких тысяч слов, стало очевидно, что невинная языковая забава дает основания для некоторых лингвистических обобщений.
71 Прежде всего, Словарь отражает и выпукло представляет важнейшие принципы лексикографии, а случающиеся ошибки лексикографов преломляет в пародийном свете.
72 Так, словарь не должен содержать круга в толкованиях (отсылки от одного слова к другому, а от того – обратно к первому). В “Энтимологическом словареˮ такой огрех высмеивается в явной форме, ср.:
73 ГЛАЗЕТ – см. ЗЕНКЕР. ЗЕНКЕР – см. ГЛАЗЕТ.
74 НУЖНИК – см. ТРЕБНИК. ТРЕБНИК – см. НУЖНИК.
75 РВАЧЕСТВО – см. РВЕНИЕ. РВЕНИЕ – см. РВАЧЕСТВО.
76 Отдельная проблема – употребление в объяснительной (правой) части статьи тех же лексем (или корневых морфем), что представлены в вокабуле. Для обычных (“настоящихˮ) словарей это естественно и желательно, ср.: ЗАЯВКА – заявление о своих правах…; КЛЕВЕТНИК – тот, кто клевещет…; НАБЕДРЕННЫЙ – носимый на бедре…; ПОКРЫВАЛО – кусок ткани, предназначенный для покрывания чего-л… и т.п. [40]. Но “энтимологияˮ – это игра, содержащая в себе загадку, интригу, она требует от читателя активизации словесных связей в сознании! Поэтому повтор корневой морфемы в объяснительной части тут нежелателен. Скажем, для вокабулы МОКРИЦА лучше предложить толкование “осенняя погодаˮ, чем “мокрая погодаˮ. Для РАСПЕЧАТКА лучше “вскрытое письмоˮ, чем “распечатанное письмоˮ; для РАНЕЦ лучше “травмированныйˮ, чем “раненыйˮ; для СКЛАДЕНЬ лучше “перочинный ножˮ, чем “складной ножˮ и т.д.
77 Важное условие “энтимологизированияˮ – словообразовательная прозрачность. Читатель должен по возможности сразу распознать словообразовательную модель, которая в конкретном случае задействована. Поэтому слова вроде ГРИЛЬЯЖ, МИРАЖ, МУЛЯЖ “энтимологизируютсяˮ довольно легко (благодаря словам с количественной семантикой типа метраж, листаж, тоннаж); то же можно сказать о случаях типа КОСТРЕЦ, КРАНЕЦ, ПОГРЕБЕЦ (ср. диминутивы народец, рассказец, секретец). ДАНТИСТ (литературовед.) с толкованием “исследователь творчества Данте Алигьериˮ воспринимается в одном ряду с хорошо известными дериватами типа пушкинист или дарвинист. А ШЕСТЕРНЯ вполне логично толкуется на фоне натуральных тройня, четверня, пятерня и т.д. Чем продуктивнее словообразовательная модель, тем быстрее поиск толкования направляется в нужное русло. Если же все слово или какая-то его часть этому сопротивляется, фантазия читателя теряет под собой твердую почву и рассеивается.
78 Скажем, в вокабуле ТЫКВА легко выделяется часть ТЫ, совпадающая с местоимением 2-го лица. Но оставшаяся часть КВА ничего, кроме звука, производимого лягушкой, не напоминает. Клюква, брюква и смоква тут “не работаютˮ. Поэтому для искусственной семантизации открывается определенный простор. ТЫКВА в Словаре – это может быть, к примеру, “коммуникативный невежа, грубиянˮ (учет семы ʽпростой, грубыйʼ – об овоще), “обращение Иван-царевича к лягушкеˮ (сказочный мотив), “указательный палецˮ (связь с тыкать) и т.д.
79 Особое лингвистическое “коварствоˮ кроется в семантизации названий малознакомых, редких, вроде ДУЭНЬЯ, ЗОИЛ, ЗЮЙДВЕСТКА, КАЛЕБАСА, КОСТОЕДА, ЛОРДОЗ, НАРВАЛ, ОПОРКИ, ТОРИЙ и т.п. Агнонимы занимают в лексиконе носителя языка периферийное место, и в большинстве случаев встреча с ними сводится к расплывчатой категоризации “что-то из области такой-тоˮ. И вот здесь доверчивый читатель может и вовсе принять “энтимологиюˮ за правду! Однако, априори зная о шутливом, “завиральномˮ характере Словаря, жаждущий истины читатель, будем надеяться, обратится в таких случаях к настоящему словотолкователю.
80 Толковые и переводные словари, как правило, имеют дело с именами нарицательными. И это понятно: экстенсионалом слов тут является неопределенное множество предметов и понятий. Для имен собственных, с их единичным экстенсионалом, существуют особые пособия: энциклопедии, словари личных имен, фамилий, топонимов и т.п. “Энтимологический словарьˮ и здесь нарушает канон. Он не жалует и собственных имен, они подчиняются общему правилу поиска формального сходства. В частности, в Словаре представлены такие онимы, как:
81 ГАИТИ – страна ГАИ; ГЕРОСТРАТ (древнегреч.) – утративший статус героя; МАКСИМИЛИАН – мультимиллионер; ОСИП – простуженный, больной ОРЗ; РЕВЕККА – плакса; ТРИСТАН (средневек.) – стакан емкостью 300 г; ЦЕЛЬСИЙ – снайпер и т.д.
82 Иногда в ходе “энтимологизированияˮ проливается свет на истинный этимон слова (ср.: БОЛОНКА – жительница Болоньи, ФУРАЖКА – сводка о ходе заготовки кормов, ПОДОРОЖНИК – путешественник и т.п.). Ничего удивительного в этом нет: слово в процессе своего функционирования подвергается деэтимологизации, но затем может “вспомнитьˮ свои истоки. Случается также, что искусственное псевдотолкование реально обнаруживается в диалектах или в родственном языке. Например, БЕСКОЗЫРКА – игра без козырей – существует в жаргоне картежников, сокращение ГРОБ – гражданская оборона – было хорошо знакомо студентам советской эпохи, а ГНУС со значением “отвращениеˮ зафиксировано в других славянских языках (гнус в болгарском, hnus в чешском и словацком…).
83 Стоит обратить внимание на структуру псевдотолкований. Наиболее частые, повторяющиеся в Словаре элементы толкования – это “большойˮ, “маленькийˮ, “человекˮ, “мужчинаˮ, “женщинаˮ, “супругаˮ, “самкаˮ, “участникˮ, “результатˮ и т.п. (БАГРЕЦ – небольшой багор; ВЕРХОТУРА – самка горного козла; ЕЖЕВИКА – жена ежа; МАНЕРКА – кокетливая женщина; МЕТРОМАН – человек, обожающий поездки на подземном транспорте; ПЛЮХА – большая плюшка; СВИНЕЦ (общеизв.) – самец свиньи и т.п.). Это не случайно: перед нами самые важные, системообразующие отношения в русском словообразовании. Хотим мы того или нет, они закладывают основу “порядкаˮ в нашем словарном составе. Однако юмористический эффект у таких толкований невелик. Дело в том, что они основаны на категориальных семах (или “архисемахˮ), в то время как удачная “энтимологияˮ должна опираться на яркие семы. А максимального эффекта можно добиться, когда истинное и шутливое толкование слова вступают между собой в некую перекличку: они стилистически или идеологически сталкиваются, ср.: БОРЗОПИСЕЦ (старослав.) – лазерный принтер; БУЛЛИТ (сокр.) – бульварное чтиво; ГУМНО (аббрев.) – Городское управление Министерства народного образования; ИЗВЕСТНЯК – популярный эстрадный певец; ПОЗОРИЩЕ (русск.) – драмтеатр и т.п.
84 “Энтимологизированиеˮ любопытным образом вскрывает еще одно глубинное свойство языковой системы. Оказывается, в идеале опорное слово псевдотолкования должно относиться к тому же грамматическому роду, что и толкуемая вокабула. Поэтому для ЛЕСТНИЦА лучше объяснение “подлизаˮ, чем “подхалимˮ, для ОТТОЧИЕ лучше “лезвиеˮ, чем “клинокˮ, для ПОЙМА лучше “ловушкаˮ, чем “капканˮ, для ФУРАЖКА лучше “сводка о ходе заготовки кормовˮ, чем “отчет…ˮ. Речь идет не только о психологической оценке удачности или неудачности языковой игры, но о внутреннем устройстве самой языковой системы. Казалось бы, грамматическое значение не имеет прямой связи с лексическим – однако в глубине языкового сознания оно с ним коррелирует и в него врастает [41, с. 364–368].
85 Пародийная сущность “Энтимологического словаряˮ (его можно было бы назвать и антисловарем, на фоне уже прижившегося названия антипословицы) особенно наглядно проявляется в системе присловных помет. Совокупность помет в обычном лексикографическом пособии должна быть строго продумана: это система грамматических и стилистических (а иногда и этимологических) координат. В нашем же случае мы имеем совершенно беспорядочный набор помет типа старослав., литературовед., воен., научн., железнодор., уст., служебн., единичн., неодобр., отцовск. и т.п. Причем некоторые из них довольно частотны, а некоторые упоминаются на протяжении словаря всего раз или два. В этом тоже можно усмотреть критический намек и косвенную рекомендацию для лексикографов.
86 Заключение
87 “Энтимологизированиеˮ – лишь один из видов языковой игры, привлекающий художников слова и филологов. В целом же формы языкового креатива бесконечно многообразны, они воплощают в себе сочетание экспрессивной, эстетической, фатической и людической функций языка. Нечетко-множественная (диффузная) природа лексических классов, относительная свобода номинации и способность слова к мгновенному развитию переносных значений, функциональная многоликость общения – всё это те предпосылки, которые обеспечивают языковой игре постоянное и важное место в обществе.

References

1. Zemskaya, E.A. Slovoobrazovanie kak dejatelnost [Word Formation as an Activity]. Moscow, Nauka Publ., 1992. 221 p. (In Russ.)

2. Petruhina, E.V. Kontekstnaja derivacija i slovoobrazovatelnaja sistema (na materiale russkogo jazyka) [Contextual Derivation and Word-Formation System (Based on the Material of the Russian Language)]. Słowotwórstwo słowiańskie: system i tekst. Prace Komisji Słowotwórczej przy Międzynarodowym Komitecie Slawistów. Seria 13. Poznań, 2012, pp.287–295 (In Russ.)

3. Kuznecov, P.S. O principah izuchenija grammatiki [On the Principles of Learning Grammar]. Moscow, Moscow University Publ., 1961. 100 p. (In Russ.)

4. Talmi, L. Otnoshenie grammatiki k poznaniju [The Relationship of Grammar to Cognition]. Vestnik Moskovskogo universiteta. Ser. 9. Filologija.1999, No. 1, pp. 91–115 (In Russ.)

5. Smirnickiy, A.I. Sintaksis anglijskogo jazyka [English Syntax]. Moscow, Izdatelstvo literatury na inostrannyh jazykah Publ., 1957. 284 p. (In Russ.)

6. Zalizniak, A.A. Grammaticheskij slovar russkogo jazyka. Slovoizmenenie [Grammar Dictionary of the Russian Language. Inflection]. The 3rd ed. Moscow, Russkij jazyk Publ., 1987. 879 p. (In Russ.)

7. Kovalev, V.P. Jazykovye vyrazitelnye sredstva russkoj hudozhestvennoj prozy [Linguistic Means of Russian Fiction]. Kiev, Vishha shkola Publ., 1981. 184 p. (In Russ.)

8. Zemskaya, E.A. (Ed.). Russkaja razgovornaja rech. Fonetika. Morfologija. Leksika. Zhest [Russian Colloquial Speech. Phonetics. Morphology. Vocabulary. Gesture]. Moscow, Nauka Publ., 1993. 238 p. (In Russ.)

9. Sannikov, V.Z. Russkij jazyk v zerkale jazykovoj igry [Russian Syntax in Scientific Coverage]. The 2nd ed. Moscow, Jazyki slavjanskoj kultury Publ., 2002. 547 p. (In Russ.)

10. Remchukova, E.N. Kreativnyj potencial russkoj grammatiki [The Creative Potential of Russian Grammar]. Monography. Moscow, RUDN Publ., 2005. 329 p. (In Russ.)

11. Norman, B.Yu. Igra na granjah jazyka [Playing on the Edges of the Language]. Moscow, Flinta–Nauka Publ., 2006. 344 p. (In Russ.)

12. Gridina, T.A. Jazykovaja igra v hudozhestvennom tekste [Language Game in the Fiction]. Monography. Ekaterinburg, UGPU Publ., 2012. 253 p. (In Russ.)

13. Dal, V. (Ed.). Poslovicy russkogo naroda [Russian Proverbs]. Moscow, Gosizdat Publ., 1957. 991 p. (In Russ.)

14. Peshkovskiy, A.M. Russkij sintaksis v nauchnom osveshhenii. Populjarnyj ocherk [Russian Syntax in Scientific Coverage. Popular Essay]. The 2nd ed. Moscow, Gosizdat Publ., 1920. 504 p. (In Russ.)

15. Suprun, A.E. Lekcii po jazykovedeniju [Linguistics Lectures]. Minsk, BGU Publ., 1978. 143 p. (In Russ.)

16. Zade, L. Ponjatie lingvisticheskoj peremennoj i ego primenenie k prinjatiju priblizhennyh reshenij [The Concept of a Linguistic Variable and its Application to Approximate Reasoning]. Moscow, Mir Publ., 1976. 165 p. (In Russ.)

17. Bajkulova, A.N. Neoficialnoe obshhenie i ego raznovidnosti: kriterii vydelenija i realnoe funkcionirovanie [Informal Communication and its Varieties: Selection Criteria and Real Functioning]. Monography. Saratov, Nauka Publ., 2012. 196 p. (In Russ.)

18. Krysin, L.P. (ed.). Sovremennyj russkij jazyk: Socialnaja i funkcionalnaja differenciacija [Modern Russian: Social and Functional Differentiation]. Moscow, Jazyki slavjanskoj kultury Publ., 2003. 565 p. (In Russ.)

19. Handke, K. Polski język familijny. Opis zjawiska [Polish in the Family. Description of the Phenomenon]. Warszawa, SOW Publ., 1995. 352 p. (In Polish)

20. Radbil, T.B. Jazyk i mir: Paradoksy vzaimootrazhenija [Language and the World: Paradoxes of Mutual Reflection]. Moscow, JaSK Publ., 2017. 592 p. (In Russ.)

21. Kataeva, T. Anti-Ahmatova [Anti-Akhmatova]. Minsk, Sovremennyj literator Publ., 2008. 765 p. (In Russ.)

22. Krongauz, M.A. Samouchitel Olbanskogo [Self-Study Guide of the “Olbanian” Language]. Moscow, AST Publ., 2013. 440 p. (In Russ.)

23. Krasilnikova, E.V. “Pochemu ne govorjat…?ˮ [“Why don't they say ...?ˮ]. Razvitie sovremennogo russkogo jazyka 1972. Slovoobrazovanie, chlenimost slova [Development of the Contemporary Russian Language 1972. Word-Formation, Word-Segmentation]. Moscow, Nauka Publ., 1975, pp. 221–227. (In Russ.)

24. Fedin, S. Luchshie igry so slovami [Best Word Games]. The 2nd ed. Moscow, Rolf Publ., 2001. 256 p. (In Russ.)

25. Gik, E. Intellektual'nye igry [Mind Games]. Moscow, Astrel–AST Publ., 2002. 351 p. (In Russ.)

26. Fónagy, I. Languages Within Language. An evolutive approach. Amsterdam, Philadelphia, 2001. 820 p.

27. Chrzanowska-Kluczewska, E. Language-games: pro and against. Kraków, TAiWPN UNIVERSITAS, 2004. 219 p.

28. Augarde, T. The Oxford Guide to Word Games. Oxford, Oxford University Press, 1986. 240 p.

29. Crystal, D. Language Play. Penguin Books, 1998. 249 p.

30. Iljasova, S.V., Amiri, L.P. Yazykovaya igra v kommunikativnom prostranstve SMI i reklamy [Language Game in the Communicative Space of Media and Advertising]. Мoscow, Flinta–Nauka Publ., 2009. 295 p. (In Russ.)

31. Huizinga, J. Homo ludens v teni zavtrashnego dnja [Homo Ludens in the Shadow of Tomorrow]. Moscow, Progress–Akademija Publ., 1992. 464 p. (In Russ.)

32. Himik, V.V. Diffuznoe variirovanie slov, znachenij i formantov v russkoj razgovorno-obihodnoj rechi [Diffuse Variation of Words, Meanings and Formants in Russian Colloquial Everyday Speech]. Vestnik Nizhegorodskogo universiteta im. N.I. Lobachevskogo. 2011, No. 6 (2), pp. 717–720. (In Russ.)

33. Norman, B.Yu. K istorii “Entimologicheskogo slovarjaˮ [To the History of the “Entimological Dictionaryˮ]. Vestnik Novosibirskogo Gosudarstvennogo universiteta. Serija “Istorija, filologijaˮ [Bulletin of the Novosibirsk State University. Series “History, Philologyˮ]. 2015, Vol. 14, No. 9, pp. 174–182. (In Russ.)

34. Vandries, Zh. Jazyk. Lingvisticheskoe vvedenie v istoriju [The Language. A Linguistic Introduction to History]. Moscow, Socekgiz Publ., 1937. 410 p. (In Russ.)

35. Norman, B.Yu. Vseriez o shutke (Kommentarij k “entimologicheskomu slovarjuˮ i “Entimologicheskij slovarˮ) [Seriously about the Joke (Commentary on the “Entymological Dictionaryˮ and “Entymological Dictionaryˮ)]. Voprosy jazyka i literatury [Topics in Study of Language and Literature]. Issue IV, Part 1. Novosibirsk, 1970, pp. 188–199. (In Russ.)

36. Itkin, I.B. Slovarnye pomety i jazykovaja igra [Vocabulary Marks and Language Play]. Filologicheskie nauki [Philological Sciences]. 1994, No. 2, pp. 100–107. (In Russ.)

37. Popova, T.V. Semanticheskoe prostranstvo russkogo glagola i jazykovaja igra [The Semantic Space of the Russian Verb and the Language Play]. Hudozhestvennyj tekst: struktura, semantika, pragmatika [A Fiction Text: Structure, Semantics, Pragmatics]. Ekaterinburg, 1997, pp. 131–143. (In Russ.)

38. Vepreva, I.T. Jazykovye igry na metajazykovom pole: o narochito lozhnoj jetimologii slov [Language Plays on the Metalanguage Field: on Deliberately False Etymology of Words]. In: Gridina, T.A. (Ed.) Lingvistika kreativa–3 [Linguistics of Creativity–3]. Collective Monography. Ekaterinburg, UGPU Publ., 2014, pp. 149–161. (In Russ.)

39. Gerhardt, D. Russisch wie es nicht im Wörterbuch steht. Zeitschrift für den Russisch-Unterricht. Band VII. Heft 1. 1971/1972. S. 5–31.

40. Kuznecov, S.A. (Ed.). Bolshoj tolkovyj slovar russkogo jazyka [Great Dictionary of Russian Language]. St. Petersburg, Norint Publ., 1998. 1536 p. (In Russ.)

41. Norman, B. Rod v jazyke ili gender v soznanii (kognitivnye i sociopsihologicheskie aspekty) [Gender in Language or Gender in Consciousness (Cognitive and Sociopsychological Aspects)]. Slavistična revija. Letnik 67-2019, No. 2, pp. 361–371. (In Russ.)

Comments

No posts found

Write a review
Translate