Введение. Современный период истории цивилизации характеризуется интенсивным и остро противоречивым взаимодействием и взаимовлиянием правовых систем различных государств, а также национального и международного правопорядка в целом. Процесс этот под именем правовой глобализации прочно вошел в перечень актуальных проблем юридической науки, закономерно стимулируя формирование порой прямо противоположных теоретических конструкций, оправдывающих активный поиск как механизмов глобальной конвергенции права, так и путей защиты уникальных особенностей национального права от глобализационных трансформаций. Тема глобализации при этом затронула не только вопросы общей теории права и его конституционных основ¹, но также и отраслевое, в рассматриваемом случае – уголовно-правовое регулирование². Скажем больше: именно в сфере уголовного права вопросы международного взаимодействия приобретают особую остроту, что связано как с высокой значимостью угроз, на которые призвано воздействовать уголовное право и которые в современных условиях приобрели глобальный характер, выйдя за территориальные и социальные пределы отдельного государства, так и с особым, устоявшимся представлением о национальном государстве как о единственном носителе уголовно-правового суверенитета, единственном легитимном субъекте права на применение уголовного наказания в качестве наиболее острой и травмирующей формы принудительного ограничения прав и свобод человека.

Это, пожалуй, главное противоречие уголовно-правовой глобализации – между инновационно универсальными угрозами и традиционно локальными средствами воздействия на них, несмотря на свой всеобъемлющий и всеопределяющий характер, тем не менее не исчерпывает комплекса проблем, возникающих в точке взаимодействия уголовного права и тенденций я международного развития.

Оно, по сути, детерминирует только одно направление развития уголовного права, которое связано с формированием международно-правовых основ противодействия преступлениям и трансформацией национальных законов под влиянием этих международных стандартов, все более приобретающих силу основ, принципов, базиса уголовно-правового регулирования.

Однако наряду с ним активно развивается, хотя еще и остается недостаточно осмысленным в теоретическом отношении, еще одно направление в развитии уголовного права. Речь идет о динамичном развитии национального уголовного права не только под влиянием норм международного и транснационального уголовного права, но и под непосредственным влиянием динамики международных отношений, которая не находит прямого отражения в правовых нормах.

Сегодня все более ощущается растущее противоречие между этими направлениями. Если опосредованная конвенционными нормами трансформация уголовного закона в большей степени ориентирована на выработку единых стандартов уголовно-правового регулирования и уголовно-правовой зашиты общественных отношений, способствуя сближению национальных уголовно-правовых систем и утверждению ценности международного правопорядка, то прямое изменение уголовного закона под влиянием международных отношений все больше используется в качестве средства защиты специфических интересов того или иного государства от международного влияния, отстаивания и продвижения этих интересов в сфере международных отношений. Это противоречие отражает таким образом различные аспекты взаимодействия международной и национальной политики государства: изменение внутреннего права под влиянием международной политики и изменение международной политики под влиянием внутреннего права.

Романтизм и скептицизм как доктринально-политические установки в отношении международного права. Влияние норм международного права на процессы криминализации общественно опасных деяний является неоспоримым фактом. В фундаментальной работе, посвященной основаниям уголовно-правового запрета, в качестве одного из базовых положений теории криминализации был сформулирован принцип ее международно-правовой необходимости и допустимости. Суть принципа состоит, с одной стороны, в необходимости систематически приводить уголовное законодательство в соответствии с принятыми государством международными обязательствами по борьбе с преступностью, а с другой - в обязательной предварительной проверке оценке предлагаемого изменения уголовного законодательства с позиций его соответствия названным обязательствам³. Обратим внимание: с формальной стороны, здесь речь идет именно о принципе, т.е. основополагающем положении теории криминализации, а с содержательной – о необходимости коррекции уголовного законодательства в соответствии с требованиями международных обязательств государства.

Однако в научных сочинениях об этом принципе либо не упоминается вовсе⁴, либо без использования слова «принцип» в ряду параметров обусловленности криминализации упоминается «учет международного опыта в области криминализации (декриминализации)»⁵. Не стоит доказывать, что «принцип необходимости соответствия» и «учет в целях обеспечения обусловленности» - выражают качественно различающееся отношение к нормам международного права.

Сама идея взаимодействия международного и внутреннего права, в том числе в сфере регулирования уголовно-правовых отношений, может считаться общепризнанной. Камень преткновения специалистов – расстановка акцентов и приоритетов в таком взаимодействии. По данному вопросу известны две крайние позиции. Одни делает ставку на приоритет международного права⁶, другие – на национальные интересы⁷. Очевиден не только глобалистский и антиглобалисткий настрой рассуждений их сторонников, но и принципиальные различия в аргументации авторских построений, одно из которых подчеркнуто формально, догматично, юридизировано, второе же – в большей степени социологично и политологично. С известной долей условности эти позиции можно соотнести с концепциями правового романтизма и правового нигилизма.

Романтизм основан на гипертрофированном понимании роли юридических средств в осуществлении социально-экономических, политических и иных задач без учета их реальных возможностей⁸, а потому зачастую характеризуется «отрывом от действительности, наивностью, непрактичностью, прекраснодушными мечтаниями о прекрасном, совершенном, но нереальном», «заключает в себе идеалистические намерения людей, которые искренне верят во всемогущество принимаемого закона, новых реформ»⁹.

Уже только по этой причине в споре о приоритете норм международного права группа аргументов, восходящая к реальной практике правовой глобализации, а точнее к ее порокам и недостаткам, которые отчетливо проявились в деятельности Международного уголовного суда¹⁰, развитии концепции активистского и эволютивного толкования международных норм Европейским Судом по правам человека¹¹, насаждении под угрозами санкций тех или иных правовых и социальных стандартов¹², в последние годы стала все более заметной и влиятельной в научном дискурсе.

Общее мнение скептиков здесь вполне четко озвучил О.В. Дамаскин: «Современное состояние международных и межгосударственных отношений характеризуется кризисом мирового порядка: девальвацией институтов государства и права; разрушением традиционных национальных и международно-правовых отношений; трансформацией нравственно-правовых ценностей в общественном сознании. Актуальная система международного права утрачивает свою действенность, подменяясь локальными актами, концепциями и доктринами, выражающими групповые интересы транснациональных финансово-экономических и промышленно-производственных структур, занимающих надгосударственный уровень и манипулирующих правительствами в своих эгоистичных интересах»¹³. С учетом таких оценок формулируются тезисы о разрушающем воздействии кризиса международного правопорядка на внутреннее уголовное право и уголовную политику¹⁴.

Закономерным следствием таких оценок становится желание «закрыться» от этого внешнего влияния, выстроив определенные политические и правовые барьеры, охраняющие внутреннее право и национальную самобытность от всепроникающего влияния международно-правовых установлений. Отсюда – один шаг к монистическим концепциям безусловного примата норм национального права перед правом международным либо к дуалистическому пониманию их непересекаемого соотношения, а в целом – к правовому и политическому изоляционизму.

Однако должно быть очевидным, что это крайность иного свойства, нежели правовой романтизм, граничащая с проявлением нигилистического отношения к международному праву и потому скрывающая не меньше рисков и опасностей. «Отгораживаясь от остального мира изоляционистской программой, можно на какое-то время решить внутренние задачи. Но можно… взрастить семена этнического, конфессионального или иного изоляционизма, который, выплескиваясь на национальные границы, способствует росту экстремизм и терроризма уже не в национальном, а глобальном масштабе»¹⁵.

Как можно понять из всего сказанного, ни международно-правовой романтизм с его ставкой на усиление глобализации права и приоритет международно-правовых норм, ни международно-правовой нигилизм с его стремлением к наращиванию изоляционизма и приоритету внутреннего права, в современных сложных политико-правовых и международно-правовых условиях не могут выступать надежной основой развития уголовного права (да и права вообще).

Причина тому – не только и даже не столько в крайнем характере самих позиций. Причина скорее в том, что эти позиции не являются собственно правовыми, они суть политико-идеологические, сформированы под влиянием не логики права как такового, но взаимосвязи политико-правовых явлений.

Специальные отраслевые исследования убедительно доказывают, что состояние уголовного права определяются именно характером международных отношений, уровнем добрососедства, степенью активности и успешности государства в отстаивании своих национальных интересов в сфере международной политики¹⁶. Это факт неизбежный. Но в тоже время и потенциально опасный, создающий предпосылки для политизации права, превращения его всего лишь в инструмент осуществления международной политики, инструмент манипулирования международными обязательствами государства в зависимости от международной конъюнктуры. Такие риски несочетаемы с идеей верховенства права, а потому должны быть минимизированы, а лучше – устранены, причем посредством самого права.

Упорядочение взаимодействия международных и национальных уголовно-правовых норм: доктринальные попытки. Вопросы обеспечения гармонии между нормами внутреннего уголовного права и положениями международного права находятся в центре внимания многих специалистов, которые стремятся разработать некий теоретический механизм, обеспечивающий их согласованное развитие.

Первый подход состоит в изменении логической последовательности принятия решений относительно имплементации норм международного права в национальную систему. Так, О.Н. Ведерникова, ссылаясь на опыт зарубежных стран, указывает, что «многие государства строят свои взаимоотношения с международным правом следующим образом: вначале имплементируют международные нормы, проверяют их эффективность во внутренних условиях и только в случае «приживаемости» на национальной почве берут на себя соответствующие международные обязательства, которые фактически ими уже выполнены. Такой алгоритм имплементации позволяет избежать проблемы несоответствия международного и внутригосударственного права»¹⁷.

Весьма интересное и на первый взгляд простое решение. Однако оно, как представляется, не соответствует ни правовой, ни политической логике, допуская изменение уголовного закона методом «проб и ошибок», не раскрывая оснований для имплементации международных норм, не связывая вопрос о подписании международного договора с работой государства по составлению его текста и отстаиванию в этом тексте собственного видения вариантов решения той или иной правовой проблемы.

Когда изменения уголовного закона выглядят и развиваются как целенаправленная политическая акция приведения внутреннего права в соответствие с нормами и принципами международного права, когда они обуславливаются требованием исполнения государством своих международных обязательств, отношение и к самим к этим изменения, и к процедуре их внесения, и к последующей правоприменительной реализации должно быть качественно иным. Соответственно, обычное, «ординарное» изменение уголовного закона с целью «примерки» тех или иных международных стандартов до момента официального принятия этих стандартов в качестве обязательных, девальвирует и сами эти стандарты, и в целом международно-правовой порядок.

«Примерка» международных норм, действительно, должна осуществляться до момента подписания международного договора. Однако «подгонка» под собственную «правовую фигуру» должна состоять не в том, чтобы взять эти нормы «на пробу» и отвергнуть в ситуации, когда они «не подошли». Она должна заключаться в активной работе государства по продвижению собственных интересов в содержании норм международного права, в «крое» их «под себя».

Второй подход делает ставку не на формальный, а на содержательный момент взаимоотношений международного и внутреннего права и берет за основу характер тех правовых проблем, вокруг которых разворачивается проблема имплементации. Здесь предложено несколько содержательно различающихся, но единых в своей методологической платформе решений.

А.И. Бойко говорит о возможности экстраполяции на сферу международно-правовых отношений отечественной конституционной модели разграничения предметов ведения между центральной и региональной властями и дифференциации, исходя из этого, «степеней превосходства» международного права в области противодействия преступлениям, в зависимости от характеристики самих преступлений (преступления против мира, конвенционные преступления, преступления с иностранным элементом)¹⁸.

Е.Н. Рахманова строит свою концепцию расстановки приоритетов и степени сближения международного и национального права, отталкиваясь от концепции прав человека: чем ближе к области прав человека, тем теснее связь уголовного права отдельных государств и больше наложений их друг на друга, чем дальше – тем больше разнообразия и дифференциации в национальных уголовно-правовых системах¹⁹. Близкие суждения высказывает О.Н. Бибик²⁰.

Эти весьма интересные теоретические построения при ближайшем рассмотрении оказываются, тем не менее, крайне уязвимыми для практического воплощения. Во-первых, они исходят из ложной посылки о наличии некоего международного единства, консенсуса в понимании прав человека и общечеловеческих ценностей, в понимании классификации преступлений и их признаков. Во-вторых, дробление «предметов ведения» или «сфер компетенции» между национальным и международным правом, особенно когда речь идет об отношениях, связанных с защитой прав человека, едва ли в принципе возможно. В-третьих, даже если допустить разграничение уголовно-правовых отношений между международным «центром» и отдельными суверенными «регионами», необходимо признать, что есть некие «сквозные» темы международно-правового регулирования, а разграничение уголовно-правовых отношений не будет совпадать с разграничением иных сфер регулирования. Наконец, в-четвертых, эти построения также не дают ответа на вопрос о том, какие и когда международные нормы могут быть признаны для государства обязательными к исполнению.

Можно заключить, что предлагаемые исследователями формалистские и содержательные попытки упорядочить соотношение международного и национального права в области регулирования уголовно-правовых отношений не достигают своих целей. К тому же, являясь продолжением авторских теоретических построений, они могут рассматриваться не иначе как часть их исследовательского политического проекта, которая, сколь бы привлекательной не была в доктринальном плане, остается лишенной правовых оснований и правовых аргументов; это доктринальные, но не юридические построения.

Правовой механизм обеспечения баланса норм международного и внутреннего права в криминализации общественно опасных деяний. Сложности и противоречия взаимодействия международного и внутреннего права в сфере уголовно-правовых отношений для своего разрешения требуют разработки и функционирования такого механизма обеспечения баланса между ними, который опирался бы сугубо на правовые принципы. Можно утверждать, что в нашей стране во многом благодаря титаническим усилиям Конституционного Суда РФ такой механизм в целом создан.

Он основывается на принципиальных положениях, предельно четко изложенных в ряде решений Конституционного Суда РФ, посвященных вопросам взаимодействия российского и международного права²¹, а также конституционным основам уголовно-правового регулирования²².

Механизм трансформации уголовного законодательства под влиянием международно-правовых норм может быть представлен в виде двухуровневой программы.

На первом уровне положения международного права в сфере противодействия преступлениям, прежде чем быть имплементированы в российскую правовую систему, должны пройти «конституционный фильтр». В этих целях они подвергаются проверке на соответствие как минимум двум взаимосвязанным, но при этом относительно самостоятельным критериям. Первый – права и свободы человека, причем в том их истолковании, которое признается верным и адекватным Конституционным Судом РФ. Второй – национально-культурная самобытность России. При этом важно подчеркнуть, что особенности понимания содержания, объемов и пределов прав человека определяются Конституционным Судом РФ именно исходя из специфических особенностей самой Российской Федерации как государства, имеющего свой уникальный правовой опыт. Ключевым понятием, интегрирующим в себе возможности национальной интерпретации универсальных прав и свобод человека, стало понятие конституционной идентичности, прочно вошедшее в обиход при аргументации Конституционного Суда РФ²³.

Второй уровень предполагает проверку предложений по допустимому изменению уголовного законодательства конституционным основам уголовно-правового регулирования, принципам уголовного права и национальным уголовно-правовым конструкциям.

В данном случае речь идет по большей части о юридико-технических особенностях адаптации международных норм к национальным уголовно-правовым традициям и стандартам. Это, среди прочего, предполагает соответствие требованиям, связанным с пониманием источников уголовного права, разграничением уголовного и административно-деликтного права, адекватизацией (в том числе лингвистической) юридической терминологии, соблюдением конституционных критериев и правил криминализации общественно опасных деяний и т.д., при той важной конституционной оговорке, что законодатель самостоятельно решает вопросы преступности и наказуемости деяний.

Такой двухступенчатый механизм позволяет признать, что в ряду принципов криминализации расположено не требование соответствия уголовного закона нормам международного права, не пожелание их учета в процессе принятия уголовно-правового решения, а принцип соблюдения конституционных основ уголовного права в процессе обеспечения его соответствия принципам и нормам международного права.

Критические замечания по поводу действующего механизма. Представленный механизм «фильтрации» международных предписаний на пути их внедрения в ткань уголовного законодательства, при всей его логичности, не свободен от критики. И критика эта обращена в первую очередь к самим «фильтрам».

Во-первых, к конституционным стандартам приемлемости международных норм. В науке, на наш взгляд, весьма убедительно доказано, что поиск и обоснование конституционной идентичности, который всегда сопряжен с анализом и балансировкой социальных ценностей, переводом ценностей социальных в разряд ценностей правовых, может рассматриваться как недопустимое проявление судейского активизма и втягивания суда в политику²⁴. Политизированность решений, обосновываемых соображениями конституционной идентичности, также прямо признается в литературе²⁵.

Не углубляясь в обсуждение этих проблем, отметим лишь несколько наиболее показательных примеров, где соображения конституционной идентичности (читай – культурно-исторических особенностей) возобладали над сугубо правовыми стандартами. Среди них ситуация, сложившаяся вокруг законодательного запрета на пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних (ст. 6.21 КоАП РФ)²⁶, и вопрос о свободе выражения мнений, в том числе в публичных местах, предназначенных для отправления культа²⁷, которые уже вызвали некоторое напряжение во взаимодействии международного и национального права в оценке деликтных отношений.

Можно констатировать, что именно подключение аргументации, связанной с необходимостью учета «специфики», «самобытности» российских условий, традиционных культурно-исторических ценностей для решения вопроса о содержании прав человека и балансе между правоохраняемыми ценностями стало причиной подобных ситуаций. В нашу задачу не входит оценка принятых законодателем решений. Мы лишь стремимся показать, что «фильтр» конституционной идентичности, создавая определенность внутри национальной правовой системы, не исключает (а иногда и прямо предполагает) наличие неопределенности в универсальном истолковании прав человека, а следовательно, и в содержательном определении основных направлений правовой политики государства. Более того, чем ближе та или иная правовая ситуация к феномену прав человека, тем сильнее влияние национально-культурных и исторических особенностей, и тем выше уровень потенциального напряжения между международным и внутренним правом. Соответственно, «чем дальше глобализирующиеся правовые нормы и практика удаляются от основных местных культурных институтов и верований, тем меньше вероятность того, что глобальные нормы вызовут явное оспаривание и конфронтацию»²⁸.

Второй блок критических замечаний адресован статусу уголовно-правовых принципов в качестве фильтра для криминализации тех или иных деяний, рекомендованных или предписанных международным правом. Дело в том, что свобода усмотрения законодателя в криминализации деяний во многом распространяется и на свободу его отношения к самим уголовно-правовым принципам и конструкциям.

Так, к примеру, обусловленная необходимостью выполнения международно-правовых обязательств, в частности, ст. 1 Конвенции Организации экономического сотрудничества и развития против коррупции, криминализация Федеральным законом от 3 июля 2016 г. № 324-ФЗ обещания или предложения посредничества во взяточничестве²⁹, вызвала немало дискуссий в науке с точки зрения соответствия сконструированного состава преступления учению о составе преступления, о соучастии и об основаниях уголовной ответственности. Изменения же уголовного закона, вызванные необходимостью выполнения обязательств, вытекающих из Конвенции Совета Европы о предупреждении терроризма³⁰, и вовсе изменили одно из принципиальных положений кодекса, определяющих пределы его действия в пространстве (ст. 12 УК РФ).

В то же время международные предписания Конвенции ООН против коррупции относительно установления уголовной ответственности за незаконное обогащение блокируются аргументами о том, что криминализация этого деяния не соответствует ст. 49 и 51 Конституции РФ, согласно которым обвиняемый не обязан доказывать свою невиновность и не обязан свидетельствовать против себя самого, а также ст. 50 Конституции РФ, которая провозглашает запрет на повторное осуждение за одно и то же преступление³¹. А рекомендации международного сообщества, связанные с установлением уголовной ответственности юридических лиц, блокируются соображениями, по которым такая конструкция не согласуется с уголовно-правовыми принципами личной и виновной ответственности³².

Создается устойчивое ощущение того, что принципы уголовного права выполняют в подобной ситуации свойство «ширмы», которая может раздвигаться или, напротив, складываться в целях прикрытия решения, которое аргументировано иными, по большей части политическими соображениями, нежели соображениями, основанными на анализе самих уголовно-правовых конструкций.

Изложенное позволяет заключить, что созданный механизм «фильтрации» международных норм, призванный обеспечить их согласованное функционирования с нормами внутреннего в рамках единой правовой системы страны, имея в своей основе широкое усмотрение Конституционного Суда РФ и парламента в оценке степени приемлемости этих международных норм и целесообразности их имплементации, в большей степени подчинен интересам определенности внутригосударственного права, нежели его гармонизации с правом международным, ориентирован в большей степени на охрану незыблемости государственного суверенитета, нежели интересов международного сотрудничества.

Экспансия уголовно-правового суверенитета в международное пространство. Ставка на суверенитет не только дает возможность защитить культурно-исторические и социально-правовые особенности государства, отстоять «идентичность» перед угрозами «универсализации», она открывает еще одну возможность, о которой не часто пишут в литературе. Речь идет о том, что суверенитет становится не только «оборонительным» средством, но и средством «наступательным». Он все чаще используется в качестве политико-правовой основы для продвижения, порой агрессивного, национальных интересов того или иного государства на международной арене. В таком продвижении, самом по себе, нет ничего предосудительного или недопустимого. Более того, его можно рассматривать как неотъемлемую черту сильного государства. Однако в некоторых ситуациях такое продвижение создает повод для настороженных и более того – критических оценок государственной политики.

Одним из проявлений сомнительного использования возможностей суверенитета следует признать практику криминализации во внутреннем уголовном праве страны таких действий, которые идут вразрез с проводимой и поддерживаемой государством международной политикой.

Пожалуй, наиболее яркие примеры такой практики дает уголовное законодательство советского времени (вспомним ст. 61 УК РСФСР 1922 г., ст. 73 УК РСФСР 1960 г.). Однако и сегодня изменения в международных отношениях, а точнее изменение в оценках этих отношений со стороны государства, прямо отражаются в тексте уголовного закона, хотя при этом и не аргументируются прямо международной политической ситуацией.

Так, Уголовный кодекс РФ пополнился ст. 284¹, 330¹. Кроме того, законодатель предпринимал попытки внести в уголовный закон нормы об ответственности за исполнение на территории Российской Федерации санкций иностранных государств³³; об ответственности за отрицание фактов геноцида русского народа (в пояснительной записке к законопроекту отмечалось, среди прочего, что «последняя объявленная война против русских – это конфликт на востоке Украины»³⁴), об ответственности за распространение заведомо ложных, неточных или искаженных сведений о политическом, экономическом, социальном, военном или международном положении Российской Федерации, правовом положении граждан в Российской Федерации, дискредитирующих Российскую Федерацию или ее органах власти (в пояснительной записке к проекту закона отмечалось, что современная международная ситуация характеризуется «войной за взгляд на мир», широчайшим воздействием информационной сферы на массы, пропагандой, которая оседает информационным шумом в сознании потребителя³⁵).

Подобного рода изменения уголовного закона напрямую определяются не только заботой о внутренней безопасности и стабильности государства, но и состоянием международной политики и международных отношений. Едва ли не любое напряжение и противоречие здесь приводит к попыткам использовать уголовный закон для ответа на международные вызовы. Причем этот ответ может выглядеть как: а) естественное продолжение внешней политики (например, в ситуации со ст. 73 УК РСФСР 1960 г.); б) логичный и симметричный ответ на осложнение международной обстановки (как в ситуации со ст. 284¹ УК РФ 1996 г.); в) провокация и демонстрация (например, в случае криминализации дискредитации Российской Федерации или отрицания геноцида).

Безусловно, уголовный закон и должен и может быть использован в качестве допустимого и оправданного средства реагирования на международные и внешнеполитические вызовы. С точки зрения вопросов социальной обусловленности уголовного закона такие вызовы не отличаются от внутригосударственных угроз. Опасность и риски возникают там и тогда, где и когда такое использование не подчиняется задачам собственно уголовного права. Подчеркнуто политическое манипулирование уголовным законом является разрушительным как для самого законодательства, так и для сферы международных отношений, к которой оно обращено.

Заключение. Анализ доказывает, что доктринально-политические дискуссии о примате норм международного права над внутренним правом государства, пределах проникновения международного права во внутреннее право, а равно пределах и возможностях трансформации внутреннего права под влиянием международных норм, закономерно выявляя как минимум две противоположные позиции, не способствуют переводу этих политических проблем в правовое русло. В таких условиях роль арбитра в разрешении споров в Российской Федерации взял на себя орган конституционной юстиции, в практике которого сформирован и представлен общественности правовой механизм согласования международного и внутреннего права, одинаково пригодный для использования в любых сферах правоотношений, в том числе и в области уголовного права. Суть его состоит в «двойной фильтрации» международно-правовых импульсов – через конституционные принципы российской государственности, включая представления о конституционной идентичности страны, и через уголовно-правовые принципы регулирования правоотношений. Такой механизм, основанный на идее незыблемости и неограничиваемости государственного суверенитета, а также широкой свободе усмотрения государства в определении степени приемлемости международных правовых норм, способен обеспечить внутреннюю стабильность и определенность уголовного права, по большому счету, оставляя вопросы гармонизации международного и национального правопорядка за пределами уголовного права. При этом он не создает правовых препятствий для экспансии уголовно-правовых устремлений государства в сферу международно-правовых и внешнеполитических отношений. Подобная ситуация продиктована степенью и качеством участия Российской Федерации в международных отношениях, а сам механизм становится оборонительно-наступательным средством реализации самостоятельного и независимого внутри- и внешнеполитического курса государства.