Везде
Sociological theory in Russia: At the crossroads of fragmentation and pluralism
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Sociological theory in Russia: At the crossroads of fragmentation and pluralism
Annotation
PII
S013216250017451-9-1
DOI
10.31857/S013216250017450-8
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Vladimir Nikolaev 
ORCID: 0000-0003-0747-8499
Affiliation:
National Research University Higher School of Economics
Institute of Scientific Information on Social Sciences of RAS
Address: Russian Federation, Moscow
Edition
Issue 1
Pages
30-40
Abstract

Discussions of current condition and prospects of theoretical sociology in Russia have not yet produced the coherent picture of them. In this article the author shows that divergent evaluations of them depend upon finding the presence and development of «theory» in its production or reproduction, in original authorial achievements or collective reproduction of background, in mere accumulation of publications or in its live ongoing translation, in special elaboration of theory or in its using, and also upon different images of «theory» as unified theory or multiple theories, as general theory or special theories, as formal or substantial theory, as metatheory or propositional schemes, analytical schemes or model-building. In view of these discrepancies the author suggests to focus on elucidation of what we mean by theory, what we want it to be, and what development we wait of it.

Keywords
Russian sociology, sociological theory, theoretical pluralism, general theory, special theories, formal and substantial theory, scientific communication, fragmentation
Received
11.11.2021
Date of publication
27.01.2022
Number of purchasers
11
Views
61
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Тема состояния и перспектив теоретической социологии в России за три постсоветских десятилетия поднималась и обсуждалась неоднократно (см., например: [Бекарев и др., 2018; Бороноев и др., 2020; Гофман, 2009; Гудков, 2010; Здравомыслов, 2003; Николаев, 2003, 2004; Соколов, 2010; Соколов, Титаев, 2013; Тлостанова, 2015; Тощенко, 2009; Филиппов, 1997, 1999, 2008]). Внятной и согласованной картины на этом пути не получено, ясности не прибавилось. Разница мнений, проявившаяся с самого начала этих обсуждений, в 1990-е гг., в ответ на публикации А.Ф. Филиппова, никуда не делась. Мнения эти, как показывает одно из последних обсуждений [Бекарев и др., 2018], варьируют во всем диапазоне от «теоретической социологии в России не существует и перспектив у нее нет» до «с социологической теорией в России всё хорошо, цветет и развивается».
2 В настоящей статье задача разрешить этот долгий спор и предложить правильный и окончательный (в отличие от предыдущих) ответ не ставится. Вместо этого внимание будет сосредоточено на дефектах, заключенных в обсуждении этого вопроса, и на том, как они играют в институциональном контексте российской социологии. Предполагается, что прояснение этих дефектов перенаправит внимание на другие вопросы: а что собственно мы имеем в виду под «теорией» и чего мы от нее ждем?
3 Такое переключение акцента выглядит тем более желательным, что разные мнения о состоянии социологической теории в России, выраженные в ходе предыдущих обсуждений, порой противоречат друг другу, вплоть до несовместимости: то, что с одних точек зрения входит в перечень отечественных теоретических достижений, с других дисквалифицируется нередко не только в качестве теории, но и в качестве научной продукции в собственном смысле слова – как всего лишь доморощенные спекуляции, симуляции, моды, локальные конвенции, пересказы, подделки под западные оригиналы, колониальные подражания, туземная и провинциальная наука, идеологические построения, «философия» (в уничтожительно-пейоративном смысле) и т.д. Едва ли не каждая из позиций в случае принятия ее претензии на универсальность аннигилирует как значимые не только другие позиции сами по себе, но и лежащие в их основе явные или неявные предпосылки1, в том числе касающиеся понимания того, что такое «теория» вообще и что значит ее развивать.
1. Говоря о явных или неявных предпосылках, мы исходим из того, что любые социологические высказывания исходят из тех или иных онтологических и методологических предпосылок, даже если последние не осознаются, не проговариваются и не обсуждаются [Парсонс, 2000: 52].
4 Самая суть здесь в том, что никакого единства, тождества понимания того, что такое «теория», в этих позициях и предпосылках нет (последние множественны), но вопрос о том, что под ней имеется в виду, практически никогда не ставится. В разных ответах на вопрос о состоянии и перспективах речь идет о совершенно разных вещах. Эта черта дискуссий о состоянии теории многим очевидна, но это систематически не создает поводов для ее обсуждения; предполагается, что это и так все, кому надо, знают.
5 Если в русле донаучного здравого смысла трактовать как «теорию» любые абстрактные тексты или тексты2, содержащие в эксплицитном виде терминологию и обзоры, обсуждения и утверждения абстрактного характера, то в этом смысле теории у нас много и, может быть, даже очень много. Но принятие этого способа опознания «теории» означает, что социология может исходить из каких угодно предпосылок, а это несовместимо с притязанием ее на статус науки. Добавим, что оценщики состояния социологической теории в России стабильно считают подавляющую часть этого литературного потока (как бы ее ни выделяли и где бы ни обводили границей) или даже весь этот поток лишенными научной значимости и потому не стоящими внимания; и эта оценка обходится без прямого знакомства с оцениваемой продукцией. Соответственно, весомая часть литературы, которая могла бы быть в данном общем смысле определена как «теоретическая», лишена реальной научной значимости и объективно: ее никто не читает; она не имеет обнаружимых научных последствий, не создает плодотворных продолжений и перспектив. Отсюда бессмысленно, например, применять к ней термин «развитие»: в ней ничего не развивается, все умирает в момент появления или заведомо создается как уже мертвое3.
2. Здесь и далее мы будем говорить прежде всего о письменных текстах, исходя из того, что введение в обсуждение устных текстов (доклады на конференциях, семинарах, публичные лекции и т.п.) только утяжелило бы статью, не добавив ничего существенного в приводимые аргументы.

3. Здесь мы принимаем луманианский тезис А.Ф. Филиппова [1997, 1999, 2008], что говорить о существовании/развитии социологической теории можно постольку, поскольку она встроена в продолжающуюся коммуникацию. Простейший пример невстроенности – нулевая прочитываемость и цитируемость, отражающаяся в библиометрических базах (хотя к этому она, конечно, не сводится).
6 В связи с наличием этого фонового потока, не вызывающего научного интереса, укажем на различение производства и воспроизводства (новизны и простого воспроизведения) научного знания, влияющее на обсуждаемые оценки его состояния и развития. (Граница между читаемым и не читаемым, включаемым в поле зрения и исключаемым, учитываемым и выведенным из учета, разумеется, не совпадает точно с границей между производством и воспроизводством, хотя чаще всего реальное создание научного знания и его развитие усматривается в том, что включается в поле зрения оценщика, а научная ничтожность атрибутируется тому, что в него не включается.) Здесь мы находим дифференциацию позиций, опознающих наличие и развитие теории либо в той части мысли и литературы, где имеются оригинальность и новизна, либо в той, где воспроизводится живая институционализированная традиция, либо и там и там. В связи с этим проявляется несколько эффектов.
7 Во-первых, есть избыточная значимость, придаваемая оригинальности, и сопутствующее институциональное давление, поддерживаемое, например, требованиями к публикациям, идеологией постановки «амбициозных задач», легитимациями статусных притязаний. Это порождает массу литературы, в которой выдвигается притязание на оригинальность, новизну, новый подход, новую парадигму и т.п. при фактическом отсутствии этой оригинальности. Эти притязания кто-то принимает, кто-то – нет, и оценка состояния теории напрямую зависит от принятия этих притязаний: там, где они принимаются в расширенном масштабе, появляются рассказы о благополучии российской теоретической социологии, о ее бурном развитии, о наличии в ней множества самых разных теорий, подходов, парадигм и т.п. Между тем в одних кругах (позициях) принимаются одни комплекты и объемы притязаний, в других – другие; говоря о наличии теории, ее оригинальности и развитии, те, кто это говорит, имеют в виду совершенно разные вещи; и их разногласия становятся видны только при оглашении деталей; без последнего создается видимость согласия, за которой, однако, ничего не стоит. Масса литературы с такими притязаниями просто никем не читается и не оценивается в силу слабости взаимного реагирования российских социологов друг на друга. С другой стороны, многие оценщики состояния российской социологии, отвергающие выдвигаемые в ней притязания на теоретическую новизну, находят в ней в лучшем случае воспроизводство под видом оригинальности (например, пересказы и перепевы западных идей, притом не всегда качественные и не всегда даже адекватные), в худшем – симуляции теоретической работы или попросту подделки, т.е. то, что вообще не может считаться теорией, если понимать под ней не просто абстрактные рассказы, «размышления» или «дискурсы» (см., например: [Соколов, Титаев, 2013; Тлостанова, 2015]).
8 Во-вторых, в оценках состояния и развития теории оценивающие могут ориентироваться либо на устойчивые продолжающиеся традиции, либо на авторские достижения. Хотя первая ориентация у нас встречается (когда в большей степени речь идет, например, о «школах», идентифицируемых чаще всего географически), имеется и некоторый крен в сторону индивидуализма, иногда (но не всегда) соединенный с акцентом на оригинальности. Тогда мы находим – в поддержку позитивного портрета российской социологической теории – списки ключевых теоретических героев, недавних и нынешних, в разных случаях разные, иногда совершенно разные. По поводу этих списков можно сказать, что включаемые в них имена не встречаются в аналогичных списках за пределами российского социологического сообщества. Бывает и так, что какие-то из этих имен неизвестны значительной части российского социологического сообщества – либо с той или иной стороны сомнительны, а то и вовсе «печально известны».
9 В-третьих, оборотной стороной склонности к переоценке новизны и авторских достижений оказывается недооценка простого воспроизводства и живой трансляции теоретической традиции (или теоретических традиций). В крайнем случае эта недооценка выражается в том, что наличие и развитие теории ищутся, образно говоря, в области ярких олимпийских достижений (неважно, идет ли речь о выдающихся авторах или «школах», сопоставимых, как это предлагается видеть, с западными вершинами и/или стандартами) и совсем не ищутся в, так сказать, массовой теоретической «физкультуре»; это тот случай, когда состоянию российской теоретической социологии дается высокая оценка (потому что, как утверждается, у нас много ярких авторов и/или школ, которые ничуть не хуже «западных») или выносится приговор (потому что, как утверждается, ничего такого у нас нет даже близко). Хотя «олимпийское движение» и «массовая физкультура» в социологии (в том числе теории), как и в спорте, тесно связаны, и первое без второй истощается, на уровне политики инвестирования ориентации на то или на другое сильно различаются; но различаются при этом не только организации вложений сил, времени и ресурсов, но и критерии оценки состояния и результатов. Одним из страннейших продуктов ориентации на олимпийские достижения является рассмотрение в качестве таковых самих фактов публикаций в авторитетных журналах и издательствах, преимущественно западных; но эти факты сами по себе ни о чем, кроме попыток участия в особым образом истолкованном социологическом «олимпийском движении», не говорят; вряд ли кто-то станет спорить с тем, что о ярких и резонансных зарубежных теоретических публикациях российских социологов ничего не слышно. Это дает повод как для истолкования российской социологии в целом как провинциальной (в лучшем случае) и туземной (в худшем) [Соколов, Титаев, 2013], так и для оспаривания разумности подобной «олимпийской» ориентации и связанной с ней шкалы оценивания [Тлостанова, 2015].
10 Контраст между ориентациями на «олимпийские достижения» и на «массовую физкультуру» виден в сосуществовании принципиально разных оценок теоретической значимости того, что делается у нас под рубрикой «истории социологии». С одной стороны мы находим оценку этой работы как несомненного и важного компонента теоретической работы в социологии4, с другой – отнесение этого пласта социологической литературы (порой явно пренебрежительное) к категории простых переложений, пересказов, иногда с подчеркиванием неоригинальности, вторичности, эксплуатации чужого ума и чужой славы. Последняя трактовка, недооценивающая важность актуального воссоздания, обработки и трансляции созданных в прошлом теоретических ресурсов, проявляет себя, например, в оценках состояния социологической теории в России, не включающих работу историков социологии в число заслуживающих внимания его компонентов. Но эта работа обладает своей значимостью, даже если не является сама по себе «развитием» теории.
4. Здесь важен историко-институциональный контекст. В советское время главными областями реализации теоретических интересов в области социологии были исторический материализм и «история буржуазной социологии». После распада СССР рекрутирование специалистов в теоретическую социологию происходило прежде всего из этих областей. «История социологии» – до сих пор ключевой компонент специальности 22.00.01.
11 Вообще говоря, без живой трансляции наука (в том числе теория) не живет. Невозможно превратить науку в серию оригинальных достижений и новаций, очищенную от «балласта» массовой работы по воспроизведению, реактуализации и постоянному переосмыслению накопленных в прошлом знаний, осмыслений, стандартов и ресурсов. Нет и не может быть «фигуры» без «фона», инноваций без традиции [Гофман, 2015]. Дело даже не только в том, что новое всегда опирается на старое и любые карлики всегда стоят на плечах гигантов. Наука (и, в частности, социологическая теория), если видеть ее как часть реальности, как нечто, принадлежащее тому практическому миру, в котором мы живем и действуем, – это продолжающееся во времени коллективное дело, длящееся из прошлого через настоящее в будущее. То, что было создано в прошлом, становится частью настоящего и переходит в будущее только через постоянную реактуализацию [Мид, 2021], пусть даже не в виде точно воспроизводимых мыслительных схем, а всего лишь в виде имеющих актуальные последствия подразумеваний. Эта сторона дела часто игнорируется как в мысли, так и на практике.
12 Там, где недооценивается воспроизводство, дает сбой реалистическое понимание наличия: считается, что если что-то опубликовано, то оно уже есть всегда и в любой момент, даже если в живой, актуальной практике оно никак не присутствует5. Либо предполагается его волшебное, как бы само собой реализующееся присутствие в живой актуальности науки. Подобная переоценка самого факта опубликованности, складывания текстов в обычную или электронную социологическую библиотеку выражает себя в тех оценках состояния, развития и перспектив социологической теории в России, которые делают упор на простое перечисление опубликованных текстов или ссылку на факты публикования, не принимая во внимание наличие обнаружимых продолжающихся последствий перечисляемых/упоминаемых публикаций. С реалистической точки зрения, в отсутствие таких последствий складирование в «библиотеку» на практике равнозначно отправке в утиль; такое простое складирование без реактуализации ничего не развивает.
5. На исправление состояния дел, при котором публикации не включаются в живую трансляцию, направлены довольно механические менеджериальные попытки урезать поток литературы, подлежащей живой трансляции, ограничивая списки легитимных мест публикации (библиометрические базы), а все остальное превращая – с использованием административных и финансовых инструментов – в заведомую мусорницу и тем самым уничтожая. Это можно рассматривать как попытку утвердить в качестве существующего (наличного) только опубликованное там, где нужно, при сравнительном невнимании к тому, есть живая трансляция в выделенном сегменте литературы или нет.
13 Нельзя сказать, что живой трансляции теории у нас нет. Ее много, если учесть суммарные объемы университетских коммуникаций, формальных и неформальных профессиональных встреч, исследовательских проектов и т.д. Но организуются эти потоки воспроизводства, возможно, не так, как обычно они представляются. Во всяком случае, при обсуждениях текущей ситуации в российской социологии трансляция редко опознается как проблема. Конечно, простая трансляция – это еще не развитие, но это предпосылка, без которой невозможны никакое развитие и никакие достижения.
14 Один из важных способов воспроизводства теории – пользование. Она живет и развивается не только через эксплицитную разработку, но и через регулярное использование в исследовательских начинаниях. Имеется в виду как простое пользование, так и более продуктивное связывание исследования с теорией, имеющее последствия для последней. В качестве довода в пользу позитивных оценок состояния теории может приводиться то, что теория так или иначе используется практически во всех ключевых институционально контролируемых видах текстов – публикациях (журнальных и книжных), исследовательских отчетах, квалификационных работах (от курсовых работ до кандидатских и докторских диссертаций), даже если они не являются собственно теоретическими, – хотя бы в виде «теоретико-методологических оснований», «теоретических рамок», так называемых «литобзоров». Простое наблюдение показывает, что реальный статус этих компонентов текстов не всегда совпадает с тем, как они преподносятся, и даже очень часто сильно с этим расходится. Насколько часто – вряд ли можно сказать точно; проблема никогда в систематическом виде не ставилась, исследований нет. Но можно предложить ряд дискуссионных и гипотетических утверждений. Похоже, в духе нашего времени преобладание пользовательской установки: практичнее пользоваться имеющимися теоретическими ресурсами, чем их развивать и разрабатывать. Пользование тяготеет к ритуалистической и эксплуататорской форме; такой стиль пользования не может обеспечить развития, поскольку характеризуется оппортунизмом и одноразовыми акциями; из него ничего не вырастает, кроме формальной легитимации текущих текстов с точки зрения их публикабельности (или защищаемости, если речь идет о диссертациях). Обратной стороной скромной ритуалистической эксплуатации без претензий является «амбициозное» выдвижений фикций оригинального авторского «подхода», о которых говорилось выше, причем, как правило, без внятного проговаривания того, зачем нужна эта «оригинальность» и что она дает для познания сверх уже имеющихся «подходов». В обоих случаях происходит нарушение нормального процесса трансляции теории из прошлого в будущее; оба случая начисто избавляют от теоретических обязательств; и тут и там любые полученные «выводы» не имеют обязывающих теоретических последствий, а выбор из теоретических ресурсов становится чисто вкусовым. Подытожим эту сторону дела: качество пользования теорией в разного рода исследованиях и работах – важная сторона состояния теории и ее перспектив (или же их отсутствия), требующая самого пристального внимания.
15 Говоря о позициях, выстраивающихся вокруг различения производства и воспроизводства «теории», мы обсуждали это так, как если бы содержание слова «теория» было непроблематичным. Но оно таковым не является. Отказ от притязания социологии на статус науки, вытекающий из непредъявления к теории каких-либо критериев, для нас неприемлем, и мы не можем считать «теорией» любые абстрактные высказывания, рассказы, рассуждения, схемы, тексты, статьи, книги и т.п. Соответственно, те, кто отвергают возможность принятия в социологии принципа «все сойдет», исходят из тех или иных образов теории, пусть даже не вполне последовательных и эксплицитных, и их оценки состояния и перспектив социологической теории в России так или иначе соотносятся с этими образами. Образы эти очевидно разные.
16 Эти образы предполагают в логическом пределе ясно прописанные нормативные критерии научной теории, отделяющие ее от иных абстрактных смысловых образований (мифов, художественных миров, идеологий и т.п.), например: систематичность, включенность в решение познавательных задач науки, соотнесенность с эмпирическими наблюдениями, фактами, изучаемой реальностью и т.д. Теорией при этом может считаться, например, система логических взаимосвязанных понятий или система логически связанных и эмпирически проверяемых общих положений (иногда в форме дедуктивной системы). В социологии (не только российской) эти нормативные состояния теории на практике не обнаруживаются; если в практике они и присутствуют, то в лучшем случае как путеводные ориентиры. Есть ли такие (или какие-то иные) общие ориентиры в российской социологии – вопрос важный, в том числе для понимания того, в каком состоянии у нас находится теория и куда она движется (если движение есть и у него есть какая-то направленность). Но мы здесь не будем пытаться на него ответить, а вместо этого его усложним, выделив с помощью ряда различений и классификаций более специфичные образы теории, имеющие хождение среди российских социологов и так или иначе сказывающиеся на их понимании теоретической работы и на оценках этой работы.
17 Некоторые из этих образов оживленно обсуждались еще в 1990-е годы. Это, например, обсуждение того, следует ли социологии развивать единую («большую») теорию или время большой теории безвозвратно ушло, уступив место множественности теорий, подходов, парадигм (плюрализму). Можно также вспомнить неоднократно звучавшее, в связи с нагрянувшей модой на постмодернизм, недоуменное замечание В.А. Ядова, что раньше у нас были теоретические дискуссии, а теперь – дискурс. Позже в некоторых кругах получила широкое хождение формула, что теоретическая социология – это эпистемология. Некоторые образы имеют хождение, но не обсуждаются.
18 Рассмотрим некоторые из этих образов.
19 Начнем с дихотомии единой теории и теоретического плюрализма (или мультипарадигмальности). Воспоминания о единой теории у нас еще живы, особенно среди социологов старших поколений, знакомых в живом опыте с тотальными притязаниями исторического материализма и позитивизма (в первую очередь в версии Парсонса). Но хотя объемные книги, претендующие на формулировку универсальной общей теории, до сих пор время от времени появляются (качество их мы здесь не оцениваем), это явно вымирающий вид. Обсуждений и обнаружимых осадков от этих книг нет, а молодые социологи таких книг уже не пишут. Проектов единой теории, как и вообще единой теории, нет. Ее по сути никто не создает и не развивает; исключения здесь единичны (например, поздние труды Ю.И. Семенова о политарном способе производства и неополитаризме, развивающие марксистскую социальную теорию). Соответственно, оценивая состояние и будущее социологической теории в России, единую и общую теорию редко имеют в виду, хотя иногда и имеют, говоря чаще всего об упадке и распаде теории. Чаще оценивается состояние множественных теоретических альтернатив, фигурирующих при разных уровнях взыскательности как направления, «парадигмы», «подходы» и т.д. Этот взгляд на развитие теории как на множественность параллельных развитий восходит в отечественной традиции к такой области знания, как история и критика буржуазной социологии (ныне – история социологии). В этой оптике развитие теории видится как умножение и внутреннее развитие альтернатив. Теоретический плюрализм у нас – заимствованный, в силу чего ему присуще усугубление вкусовых оснований выбора, а также искаженная и ограниченная форма. Из всего множества у нас прижились лишь некоторые теоретические направления, характерно антипозитивистские – бурдьевизм, постмодернизм, марксистская и критическая теория, АСТ и связанные с ней «оптики», гендерная теория, – при отсутствии других. Эти импорты имели во многом характер мод, поветрий, сектантских движений; носителями их часто были и остаются ограниченные круги. Соответственно, оценки состояния и перспектив социологической теории в России, ориентированные на образ множественных теорий, несут на себе отпечаток отношения к этим новым течениям, от восторженного до абсолютно негативного. На одном полюсе мы имеем высокий энтузиазм и ощущение нахождения на передовых рубежах, на другом – картины полного и безнадежного краха.
20 Еще одно важное различение – между формальной и содержательной теорией. Оно продуктивно применяется, например, для различения разных видов теории общества [Полякова, 1996, 2004], но по смыслу оно шире6. Формальная теория сфокусирована на упорядочении понятийных аппаратов в отрыве от исследуемых содержаний, содержательная – на упорядочении содержаний с помощью адекватных им понятийных средств. В силу разницы фокусировок эти теории характеризуются очень по-разному собранными и устроенными понятийными аппаратами. Для нас это различение важно тем, что его работа обнаруживает себя в оценках текущего состояния и развития теории. Сторонники содержательного теоретизирования (в позитивистской ли форме эмпирически обоснованных теорий или в прагматистской форме укорененной теории) склонны в своих оценках игнорировать теоретическую формалистику или отзываться о ней весьма пренебрежительно. Сторонники формального теоретизирования столь же регулярно отказывают в статусе теории содержательным построениям и концепциям. Так, обычным является неотнесение «укорененной теории» (grounded theory) к теории как таковой. Примерами столкновения двух обсуждаемых образов теории служат также разницы в оценках «теории институциональных матриц» и теории «человека лукавого» («советского простого человека»). Содержательные теории вообще трудно укладываются в привычные канонические ряды.
6. Так, парсонсовская теория общества как системы – формальная, теории трудового общества, индустриального общества, массового общества, информационного общества и т.п. – содержательные. Теория социальной стратификации П.А. Сорокина – формальная; теория гражданства и социального класса Т.Х. Маршалла, проясняющая суть перехода от сословной системы стратификации к классовой, – содержательная. Соотнесение понятий статуса и роли у Р. Линтона – пример формального теоретизирования, соотнесение их же у Э.Ч. Хьюза – пример содержательного теоретизирования.
21 Следующее важное различение – общей теории и специальных теорий. В современной социологии, по сравнению с прошлым, есть существенное смещение теоретических усилий в область разработки специальных теорий. При этом целое, из которого они выделились, сохраняет свою значимость как подразумеваемый фон: специальные теории легко мыслятся по умолчанию как вклады в теорию вообще (отрицать это склонны только те, кто видит теорию исключительно в образе общей теории, но таких, видимо, немного). Надо сказать, что в условиях присутствия общей теории как просто слепого пятна большинство специальных и частных теорий спотыкаются о простой вопрос: действительно ли они соотносятся с каким-то целым, вписываются в какое-то целое? В какое целое? В которое целое (учитывая множественность «парадигм»)? Проблемы, создаваемой такими вопросами, удается избежать за счет того, что они просто не ставятся. В противном случае, если разовые теоретические акции не имеют импликаций для того целого, к которому они предположительно относятся (каким бы оно ни было), и не подразумевают таких импликаций, то, во-первых, здесь становится бессмысленным термин «развитие», во-вторых, вырисовывается картина разрозненных фрагментов без контекста, пусть даже условно «парадигмального». Насколько реальная картина российской социологии не совпадает с этой гипотезой – мы не знаем, в том числе потому, что в имеющихся оценках состояния социологической теории в России об этом почти никогда ничего не говорится, если не брать упоминаемые «школы», «подходы» и прилагаемые к ним перечни имен. Тут важно не впасть в бесплодный абсолютизм. Кто-то может резонно возразить, что все нормально, что таков нормальный ход повседневной теоретической работы (и такие возражения бывают). Может быть. Но это снова возвращает нас к обсуждаемому здесь вопросу: что мы считаем теорией, какой хотим ее видеть и что в отношении ее и ее развития следует считать нормальным?
22 Упомянутая фрагментация, не ограничивающаяся только отраслевыми социологиями, но гораздо более дробная, служит между тем плодородной почвой для закрепления множества разнородных специалистских «оптик» и вытекающих из них специализационно ограниченных оценок состояния и перспектив теории. Например, для оптимистических оценок ее перспектив, основанных на том, что в данной ограниченной области исследований много парадигм и подходов, вне связи со всем остальным. Часто оправданием таких оценок служит ссылка на неверно истолкованную мертоновскую стратегию развития «теорий среднего уровня», в которой такие теории приравниваются к частным, специальным и/или отраслевым и полагаются самодостаточными. Но у Мертона ставилась долговременная задача интегрирования их во что-то большее, для них заранее устанавливалась общая система координат (в виде функциональной парадигмы), методически прописывались принципы их построения на основе исследований; ничего этого в нынешних российских трактовках такого рода теорий практически никогда нет. Идеология «время больших теорий прошло, настало время этих» прячет игру на понижение. Такая же игра на понижение обнаруживается и в связи с качественными исследованиями, где прагматистская программа разработки укорененных теорий, предложенная А. Страуссом и его коллегами, была по сути сведена к кодификации методики качественного исследования (заметим попутно – без глубокого погружения в поле). Обратим также внимание на генезис «теорий среднего уровня» как специфически советской версии мертоновских теорий среднего диапазона: они появились в советской социологии в составе триады, включавшей, наряду с ними, общую теорию (исторический материализм) и конкретные социологические исследования. Нынешние «теории среднего уровня» выломаны из этого контекста и по большей части редуцированы до специальных и частных «теорий», не имеющих дальнейших более широких последствий; кроме того, с упадком прикладной социологии они зачастую крайне слабо встроены в познание и преобразование эмпирического мира, а то и вовсе не встроены. Несмотря на это, само их наличие довольно часто приводят как свидетельство благополучия социологической теории в России. Впрочем, в других оценках они так же легко игнорируются.
23 Наконец, можно упомянуть классификацию Дж. Тернера, в которой выделяются такие виды теоретической работы в социологии, как метатеория, аналитические схемы (натуралистические и сенсибилизирующие), пропозициональные схемы (аксиоматические, формальные и эмпирические) и построение моделей (абстрактно-аналитических и эмпирико-каузальных) [Тернер, 1999]. В российской социологии эти виды теоретической работы не распространены равномерно, некоторые из них вообще редко практикуются или даже вовсе не практикуются (например, сенсибилизирующие схемы). Но некоторые расхожие образы социологической теории увязаны с какими-то из этих видов работы, и в зависимости от того, какие из них принимаются во внимание и выдвигаются на передний план оценщиками состояния теории и ее перспектив, мы получаем разные по содержательному наполнению оценки (в том числе диаметрально противоположные), притом что лежащие в основе этих оценок точки отсчета и акценты не оглашаются. Оценки выстраиваются в один плоский ряд, хотя оцениваются в них порой совершенно разные вещи.
24 Подведем итоги. Итак, когда задается вопрос о текущем состоянии и перспективах социологической теории в России, мы обнаруживаем в ответах много позиций, во многом друг с другом расходящихся. Есть позиции, что с российской теоретической социологией все хорошо: хорошо, потому что много абстрактных текстов, потому что есть яркие и оригинальные авторы, школы и подходы, потому что есть много публикаций по теории, потому что есть публикации за рубежом, потому что теория регулярно используется в исследованиях и текстах, потому что есть целый ворох парадигм, потому что есть тексты по общей теории, специальным теориям, теориям среднего уровня, потому что есть продолжающийся дискурс, потому что есть модели, потому что есть схематики и т.д. Есть позиции, что все скверно – потому что нет того, другого, третьего и т.д. Есть позиции в середине. В основе разных позиций лежат разные представления о теории и разные ее образы. Споры в этих условиях бессмысленны, если не обговорена общая почва для них. А из суммы имеющихся оценок невозможно составить реалистичную картину действительного состояния российской теоретической социологии и ответить на вопрос, движется ли она вперед, а если движется – то каким образом, за счет чего и куда.
25 И все это в условиях крайней разрозненности, слабости коммуникаций и, как мы полагаем, отсутствия или как минимум дефицита кумулятивности. Множественности представлений о том, что такое теория и развитие теории, соответствует на практике множественность вытекающих из них поведений и стратегий, если, конечно, стремление развивать теорию есть. Эта последняя множественность свидетельствует о внутреннем рассыпании социологии и ее теории. Здесь резонно возникает вопрос о том, общая ли это судьба мировой социологии или специфика российской; этот вопрос иногда ставится (см., например: [Гудков, 2010; Соколов, 2010]), но мы его обсуждать не будем.
26 В любом случае, предохранение социологии от рассыпания и распада требует большей, чем есть на данный момент, рефлексивности в отношении вопросов: Что мы имеем в виду, говоря о теории? Какого развития мы от нее ждем, зачем нам нужно ее развитие, нужно ли нам от нее именно развитие или что-то другое? И можем ли мы в ответах на эти вопросы друг с другом договориться?

References

1. Bekarev A.M., Devyatko I.F., Zhuravlyov O.M. et al. (2018) Contemporary Russian Sociology: The Current State and Perspectives of Development. Lichnost’. Kul’tura. Obshchestvo [Personality. Culture. Society]. Vol. 20. No. 1–2(97–98): 158–191. (In Russ.)

2. Boronoev A.O., Golovin N.A., Ivanov D.V. (2020) Actualizing Sociological Theory (25th Anniversary of the “Problems of Theoretical Sociology” Series). Sotsiologicheskie issledovaniya [Sociological Studies]. No. 1: 115–124. DOI: 10.31857/S013216250008329-4. (In Russ.)

3. Filippov A.F. (1997) On the Notion of “Theoretical Sociology”. Sotsiologicheskyi zhurnal [Sociological Journal]. No. 1–2: 5–37. (In Russ.)

4. Filippov A.F. (1999) Theoretical Sociology. In: Filippov A.F. (ed.) Theory of Society. Moscow: KANON-press-Ts; Kuchkovo pole: 7–34. (In Russ.)

5. Filippov A.F. (2008) On the Notion of Theoretical Sociology. Sotsiologicheskoe obozrenie [The Russian Sociological Review]. Vol. 7. No. 3: 75–114. (In Russ.)

6. Gofman A.B. (2009) Fashion, Science, Weltanschauung: On theoretical Sociology in Russia and Abroad. In: Sociological Yearbook. Moscow: INION RAN; GU VShE: 19–55. (In Russ.)

7. Gofman A.B. (2015) Tradition, Solidarity and Sociological Theory: Selected Texts. Moscow: Novyi khronograf. (In Russ.)

8. Gudkov L.D. (2010) Are There Grounds for Theoretical Sociology in Russia? Sotsiologicheskyi zhurnal [Sociological Journal]. No. 1: 104–125. (In Russ.)

9. Mead G.H. (2021) The Nature of the Past. Lichnost’. Kul’tura. Obshchestvo [Personality. Culture. Society]. Vol. 23. No. 3(111): 21–27. (In Russ.)

10. Nikolaev V.G. (2003) Conditions and Prospects of Sociology in Contemporary Russia: On Sociology of Russian Sociologies. In: Gofman A.B. (ed.) Sociology and Contemporary Russia. Moscow: GU VShE: 5–25. (In Russ.)

11. Nikolaev V.G. (2004) On Sociology of Russian Sociologies. In: Zdravomyslov A.G. (ed.) Russian Sociology in 2004: Papers for Conference of the Society of Professional Sociologists. Moscow: SPS: 62–75. (In Russ.)

12. Parsons T. (2000) The Structure of Social Action. In: Parsons T. On Structure of Social Action. Moscow: Akadem. Proekt: 43–328. (In Russ.)

13. Polyakova N.L. (1996) Theories of Society in Modern Theoretical Sociology. In: Kimelev Yu.A., Polyakova N.L. (eds.) The Modern Sociological Theories of Society. Moscow: INION RAN: 5–23. (In Russ.)

14. Polyakova N.L. (2004) The 20th Century in Sociological Theories of Society. Moscow: Logos. (In Russ.)

15. Sokolov M., Titaev K. (2013) 'Provincial' and 'Indigenous' Scholarship in the Humanities and Social Sciences. Antropologicheskij forum [Forum for Anthropology and Culture]. No. 19: 239–275. (In Russ.)

16. Sokolov M.M. (2010) Here and There: Can the State of Russian Theoretical Sociology be Explained by Institutional Factors? Sotsiologicheskyi zhurnal [Sociological Journal]. No. 1: 126–133. (In Russ.)

17. Tlostanova M.V. (2015) Can the Post-Soviet Think? On Coloniality of Knowledge, External Imperial and Double Colonial Difference. Gefter. September 23. URL: http://gefter.ru/archive/16006 (accessed 29.08.21). (In Russ.)

18. Toshchenko Z.T. (2009) Evolution of Theoretical Sociology in Russia (1950s – 2000s). Sotsiologicheskie issledovaniya [Sociological Studies]. No. 6: 16–27. (In Russ.)

19. Turner J. (1999) Analytical Theorizing. In: Filippov A.F. (ed.) Theory of Society. Moscow: KANON-press-Ts; Kuchkovo pole: 103–156. (In Russ.)

20. Zdravomyslov A.G. (2003) Variations of Sociological Thinking in Contemporary Russia. In: Gofman A.B. (ed.) Sociology and Contemporary Russia. Moscow: GU VShE: 26–40. (In Russ.)

Comments

No posts found

Write a review
Translate