Национализм в Латинской Америке — актуальный и при этом исторически укорененный феномен. Можно назвать два главных источника этого явления. Во-первых, Латинская Америка цивилизационно и в плане политических форм принадлежит к западному сообществу. Это приводит к «резонированию» региона с североамериканской, а также европейской политической динамикой и интеллектуальными традициями. Избрание Дональда Трампа президентом США и разгул правого популизма в Европе отражают разочарование обществ и политических элит, связанное с жизнью в мире победившего либерального центризма под знаком глобализации. Противодействуя постнациональной гуманистической этике, сложившейся как норма западной политики в последние десятилетия, феномен Трампа расширяет «окно дискурса» во всем Западном полушарии. Следствием этого становится появление как сходных с трампизмом политических программ, так и тех, что воплощают негативную реакцию на него. В первом случае можно говорить о Жаире Болсонару в Бразилии, с которым, как считается, бывший главный стратег Трампа Стивен Бэннон поделился не только идеями, но и технологиями предвыборной борь- бы [1]. Во втором случае показателен национальный популизм слева нового мексиканского президента Андреса Мануэля Лопеса Обрадора.

Стремление восстановить эффективность национальных границ и на развитом Западе, и в Латинской Америке является следствием миграционных кризисов. Центральноамериканский и венесуэльский миграционные кризисы вызвали общелатиноамериканскую реакцию, провоцируя националистический ответ самых разных сил, и не только правых. Предвыборная агитация Лопеса Обрадора была построена на апелляциях к терпимости по отношению к мигрантам, но по состоянию на март 2019 г. статистика фиксирует бóльшие показатели задержаний и депортаций, чем это было при предыдущем правительстве, хотя, конечно, это объясняется и самой интенсификацией миграционного потока [2].

Крушение Союза Южноамериканских наций (Unión de Naciones Suramericanas, Unasur), которое аргентинский ученый Николас Комини по аналогии с «Брекзитом» в Евросоюзе назвал «Судамекзитом» [3], с точки зрения националистической реакции может трактоваться двояко. С одной стороны, так как Unasur был проектом солидарного суверенного позиционирования стран Южной Америки на мировой арене, его крах означает общую деконструкцию субрегионального паннационализма и откат к атомизации южноамериканского геополитического пространства [4]. С другой, поскольку у Unasur появился преемник — Форум во имя прогресса Южной Америки (Foro para el Progreso de América del Sur, Prosur​​), — инициированный южноамериканскими правыми, стремящимися к бóльшей свободе рук во внешней политике, чем это было возможно в условиях идеологии южноамериканского единства, падение Unasur можно рассматривать и как своеобразный «переход» местных форм национализма с общерегионального уровня на государственный. В целом обе интерпретации указывают на критическую оценку политическими силами региона глобализации и регионализма как взаимосвязанных явлений, что соответствует и контексту Брекзита.

Латиноамериканский национализм есть реакция на такие специфические обстоятельства развития именно стран региона, как острые социально-экономические проблемы, этнорасовая гетерогенность и конфликтность, периферийное положение в мировой системе. Будучи исторической константой Латинской Америки, данные обстоятельства породили множество исторических же образцов особой национальной и региональной идентичности, неизменно возрождаемых и романтизируемых политиками последующих поколений. Самый «говорящий» пример — венесуэльский президент Уго Чавес (1998—2013) и его «Социализм XXI века», базирующийся на интерпретациях заветов героя Войны за независимость Симона Боливара. О «комплексе периферийности» следует сказать особо: он постоянно возвращает латиноамериканские государства к вопросу о том, принадлежат ли они с точки зрения пути, по которому развиваются их политические системы, к мировой «норме» или «аномалии». Этот вопрос в каждом конкретном случае решается по-разному, но сама его актуализация провоцирует концентрированное внимание к региональной и национальной «самости».

В данной работе мы сосредоточимся на следующих условных типах национализма в Латинской Америке XXI в. как наиболее значимых для регионального контекста.

— «Гражданский» национализм. Его можно связать с любыми внутригосударственными преобразованиями, представляющими ответ комплексу «победившего центризма и неолиберального глобализма» в соответствии с представлениями политиков о самобытной или, напротив, западно-универсальной национальной латиноамериканской специфике. Поэтому его составными частями будут как распространенные в общезападном дискурсе мифы национального единства во имя преодоления любой общественно-политической фрагментации, так и типичные для развивающегося мира концепты, например, государство развития.

— «Культурно-цивилизационный» национализм, разрешающий вопрос о должной мере «латиноамериканскости» в политических опытах региона. Его внутригосударственное измерение предполагает подход к расовому и этническому разнообразию либо через интеграцию «коренных» элементов и представление их основой национально-цивилизационной особости соответствующих политических систем, либо через их вытеснение. Внешнеполитическое измерение порождает концепции «латиноамериканизма», «южноамериканского континентализма», «Нашей Америки» и подобные им. Данный феномен широко изучен в научной литературе [5, сс. 221-260, 303-328; 6] и играет большую роль для понимания хода интеграционных процессов в регионе.

— «Внешнеполитический» национализм. Это — все формы позиционирования латиноамериканских игроков на международной арене как «суверенных», «сильных», «особых». Сюда можно отнести и случаи притязаний на спорные территории — они акцентируют национальную «самость» через стремление расширить физическое пространство, которым она ограничена, — и традиции антиамериканизма, и непосредственно «великодержавные» проекты отдельных стран региона.

Национализм и левые силы в регионе

Из-за остроты социально-экономических проблем в странах Латинской Америки националистические проекты часто брали на вооружение и левые силы. Это стало своеобразной исторической традицией, начиная с революции 1959 г. на Кубе. Она начиналась как националистическая, но такие внешние условия, как международная обстановка разгара «холодной войны» в сочетании с геополитическим положением самой Кубы, направили идеологическое творчество Фиделя Кастро (1959—2008) и его соратников в сторону социалистической идеологии, и революция стала носить социалистический характер [7, с. 21-40].

Латиноамериканские левые XXI в. позиционируют себя как сторонники независимого национального пути в смысле неследования общезападным нормам либеральной демократии и рыночного нерегулируемого капитализма. Но концептуальные акценты их преобразований заставляют крайне дифференцированно подходить к ним именно как к националистам.

В первую очередь левые концентрируются не на национальных, а на народно-эгалитарных преобразованиях. Левые патриотические проекты последнего времени — от умеренных до радикальных Фиделя Кастро и его соратников были продуктом жестоких социально-экономических кризисов, вызванных перекосами неолиберального реформирования в 1980—1990-е годы. Поэтому первым фокусом внимания левых становилось избавление от этих недостатков, прежде всего, через более справедливое перераспределение национального дохода и широкие социальные гарантии. В одних случаях эта система была только элементом десаррольистской модели, в других — существовала как самостоятельный социалистический проект. Так, боливарианист Уго Чавес в Венесуэле и идеолог «гражданской революции» Рафаэль Корреа в Эквадоре (2007—2017) ориентировались на концентрацию в руках государства нефтяной ренты с целью формирования системы широкого потребительского благосостояния, но это привело к становлению разных экономических моделей. У.Чавес сознательно избрал экстрактивный моноэкспортный подход; как отмечалось в Первом социалистическом плане 2007—2013 гг., доходы от нефти должны были «играть решающую роль для … консолидации социалистической производственной модели» [8]. У Р.Корреа нефтепроизводство и модернизация нефтяной отрасли встраивались в планы импортозамещения нефтепродуктов и достижения энергетического суверенитета [9]. То есть, Корреа, скорее, был экономическим националистом, чем социалистом. Это отличало его от Чавеса и сближало с неболиварианскими десаррольистами — Луисом Инасиу Лулой да Силвой (2003—2011) или Нестором Киршнером (2003—2007), которые также стремились создать диверсифицированный автономный национальный производственный потенциал, а социальная поддержка малоимущих в их проектах повышала емкость внутреннего рынка.

Другая причина выведения социальной повестки левыми в качестве приоритета — классовый подход. На первый взгляд, они придерживаются логики гражданского национализма, заявляя о своем стремлении к легитимному государству, выражающему волю народа. Но «народу» как основе нации в их интерпретациях придается не универсальное, объединяющее (в смысле «народ, имеющий свое государство, и есть нация»), а классовое звучание. Для левых «народ» становится синонимом обездоленных и средних слоев, которому противопоставлены «олигархия» (как в киршнеристской риторике) [10, с.21], «землевладельцы» (как у Чавеса) [11], «элиты», «те, кто хочет сохранить свои привилегии» [12, с.179] (как у Корреа). Высшие слои, тем самым, оказываются «исключены» из нации. Иными словами, нация для левых — не является незыблемой основой, а конструируется конкретным политико-экономическим и идеологическим порядком. Так, Чавес определял нацию как «объединенный общей перспективой будущего народ», связывая эту перспективу именно с боливарианским социалистическим проектом, а также отмечая, что до социалистических реформ нация в Венесуэле «исчезала», и ее требовалось воссоздать [13, сс. 619, 622].

Наконец, — и это тесно связано с ограничительными трактовками народа и нации — для левых метафоры нации являются мощным инструментом для социальной мобилизации, противодействия политическим конкурентам и легитимации собственного проекта относительно прочих. Упомянутые «высшие слои» и «элиты», к которым в зависимости от ситуации могут причисляться любые политические оппоненты, тем самым, становятся у них объектами своего рода «национально-освободительной борьбы», обращенной внутрь государства.

Одним из важных следствий этого является то, что народно-национальные эксперименты могут приводить к эрозии предшествовавших им демократических структур. Иногда это оборачивается тяжелыми сломами демократической институциональности, как в сегодняшней Венесуэле. Иногда — «мягкими» нарушениями системы сдержек и противовесов, как в Аргентине при Несторе Киршнере и Кристине Фернандес де Киршнер (2007—2015), где левонационалистические реформы проводились в конфронтационно-популистском стиле и опирались на «суперпрезидентскую» республику [14, с.37]. Когда демократические принципы не нарушаются, изменение институциональной реальности может стимулировать, например, давление на сложившуюся партийно-идеологическую традицию. В частности, А.М.Лопес Обрадор в Мексике воплощает требование «ренационализации» идеологии власти за счет отказа от либерально-консерва-тивного проекта как доминирующего. Провозглашая себя «карденистом» [15], этот лидер «подает запрос» на возрождение прежней традиционной официальной идеологии — левого национализма, который исторически развивался на базе Институционно-революционной партии (Partido Revolucionario Institucional, PRI) — традиционной мексиканской партии власти, но со временем оказался переформатирован в свете праволиберальных идей [16, сс.139-141].

Другой стороной мобилизационного использования националистических чувств является нейтрализация с их помощью внутренней нестабильности. Здесь нужно обратиться к внешнеполитическим сюжетам: левые в непростой для них внутренней обстановке «разморозили» многие претензии на ресуверенизацию исторически спорных территорий. Например, в риторике правительства Эво Моралеса (2006 — н/в), возможности которого переизбраться в четвертый раз не вполне очевидны, характерными выглядят заявления о том, что Чили (в октябре 2018 г. Международный суд ООН вынес решение по резонансному территориальному спору между Боливией и Чили в пользу Чили) и оппозиция объединились для того, чтобы «дестабилизировать Боливию» [17]. В то же время националистический взгляд на проблему выхода Боливии к морю в принципе был центральным элементом программы Моралеса, сюжетом, на котором этот политик сделал свое имя.

В целом в вопросах внешней политики, как и в культурно-цивили-зационных, современные латиноамериканские левые предстают националистами «без оговорок»: они акцентируют латиноамериканскую периферийность, самобытный и аномальный с точки зрения классического Запада политический и культурный опыт.

Все левые так или иначе были ориентированы на незападную и нередко откровенно антиамериканскую линию на международной арене, обрамляемую эмоциональной антиамериканской риторикой, примеров которой можно найти много — от Чавеса, сравнивавшего Джорджа Буша-младшего (2001—2009) с «дьяволом», до Кристины Фернандес де Киршнер, называвшей частные инвестиционные фонды из США, погрузившие Аргентину в долговую катастрофу, «стервятниками». Президента Мексики Лопеса Обрадора нельзя назвать классическим антиамериканским националистом, однако, признавая легитимность правительства Н.Мадуро (2013 — н/в) в Венесуэле, он противостоит сложившемуся в последние годы либерально-консервативному региональному мейнстриму во главе с США. Позиция Мексики по венесуэльскому кризису, защищающая принцип недопустимости вмешательства во внутренние дела суверенного государства, аргументируется вновь актуализированным историческим инструментом мексиканского национализма на международной арене — доктриной Эстрады* [18].

Левые, будучи сторонниками интеграции, были авторами важнейших латиноамериканских (южноамериканских) проектов в духе регионализма-паннационализма. Они опробовали две парадигмы: полную ревизию неолиберальной западной интеллектуальной традиции ради формирования сообщества антиимпериализма и «Социализма XXI века» и совмещение императива следования суверенным латиноамериканским интересам с общезападными нормами открытости, экономического либерализма и политической демократии. Первая воплотилась в континенталистском проекте Боливарианского альянса для народов нашей Америки (Alianza Bolivariana para los Pueblos de Nuestra America, ALBA). ALBA с подачи чавистов стала конструктом буквального паннационалистического взгляда на существующее положение вещей: Чавес квалифицировал данную организацию как «нацию республик» [19, p.56]. Вторая — в Unasur и Сообществе стран Латинской Америки и Карибского бассейна (Comunidad de Estados Latinoamericanos y Caribeños, CELAC), в формировании которых важную роль сыграли аргентинские и бразильские десаррольисты.

Все левые соединяли идеи расово-этнической инклюзивности с замыслами строительства нации. Здесь можно выделить два основных подхода — эмансипационно-ассимиляционный и мультикультурно-националистиче-ский. Первый воплощался боливарианскими Венесуэлой и Эквадором. Правительства этих стран заявляли об особом месте коренных народностей в структуре новой нации (показательны дискурсивные фигуры «полиэтничная нация» у Чавеса [20], «смуглая Родина» у Корреа [12, с.186]), но, проводя свои экономические реформы, они не могли обеспечить абсолютного сохранения локальных индейских культур и, стремясь к улучшению социально-экономического положения их представителей, сворачивали к ассимиляционной политике [19]. Второй подход обособлял коренной элемент в строительстве нации. Так, в Бразилии правительства Партии трудящихся (Partido dos Trabalhadores, РТ) с их позитивной дискриминацией дополнительно акцентировали «несмешиваемость» трех рас как основы бразильскости. «Левая» Боливия, еще до разработки правительством Моралеса Конституции 2009 г., вообще стремилась к отказу от идеи либерально-бур-жуазного национального государства во имя «индейского крестьянского социализма». Он предполагал не только культурную автономию, но и обеспечение политического суверенитета индейских групп, наделяемых статусом отдельных наций. Но такая модель никогда не была реализована на практике. В концептуальном смысле администрация Моралеса впоследствии также адаптировала классическую для либерального гражданского национализма установку на «национальное единство в многообразии», в соответствие с которой индейские идентичности провозглашались комплементарными относительно общей боливийской идентичности как национальной [21].

Националистический проект Бразилии и Жаир

Болсонару Пример Бразилии, избравшей Ж.Болсонару, требует внимания по двум причинам. Во-первых, в то время как левые патриоты и правые либералы-глобалисты до сих пор составляли мейнстрим региона, правый национализм — редкий феномен в Латинской Америке, прошедшей демократический транзит. Появление правого националиста у руля самой крупной и влиятельной страны региона тем более интересно с точки зрения возможного влияния на идеологические расклады не только в регионе, но и во всем Западном полушарии, где уже есть «фактор Трампа».

В Бразилии до Болсонару уже существовал вполне цельный исторический националистический проект. Он формировался длительное время как левыми силами, так и правыми военными режимами, опытом которых вдохновляется Болсонару. В этом смысле важно увидеть, насколько вообще справедливо говорить о наличии у этого президента собственного националистического проекта.

Для предшественников Болсонару — правительств РТ — во внутриполитическом плане бразильский националистический проект состоял из десаррольизма и расширения возможностей социальной мобильности небелых в рамках концепции триединой расы как основы «бразильскости» [22]. Инструментом формирования продвинутой суверенной экономики и обеспечения сбалансированной расово-этнической идентичности левые политики делали широкую социальную инклюзивность. В риторике Лулы возможности возрастания национального самоуважения бразильцев связывались с решением проблем бедности и неравенства [23].

Болсонару же в целом выстраивает свой проект на том, что призывает к ликвидации означенных ориентиров как раз из-за их несоответствия логике общенационального развития, узкоклассовости и идейной ангажированности («коммунизм», «культурмарксизм»). Но считать его проект релевантной в рамках этой критики националистической альтернативой не позволяет ряд моментов. Во-первых, «гражданская нация» Болсонару так же конструируема и еще более дискриминационна. Идеалы консервативных ценностей и свободного капитализма в его трактовке тоже подрывают логику национального единства и не могут претендовать на то, чтобы создать какой-то новый более универсальный ракурс, чем это сделали левые. Свидетельствами могут послужить призывы Болсонару одновременно контролировать на государственном уровне рождаемость у бедных [24] и защищать ценности семьи или же установки его правительства на достижение национального экономического процветания без намерения решать проблему социального неравенства и поддерживать небелое население. Такой социально дискриминационный «элитистский» национализм в истории Бразилии уже существовал в годы господства правых военных диктатур: экономическое процветание без социальной инклюзивности являлось основой философии бразильского «экономического чуда» 1969—1973 гг. Определенное идейное родство этих исторических опытов и националистических построений Болсонару очевидно.

Во-вторых, в возможностях формирования националистической макроэкономической модели Болсонару ограничен универсальной бразильской реальностью — влиянием на любой государственный курс «глубинных» элитарных групп. В частности, при всем своем экономическом национализме и этатизме лидеры из РТ не смогли изменить налоговую политику, которая была выгодна большому агробизнесу — старой олигархической элите. Болсонару пришел к власти, опираясь как на либерально настроенный крупный бизнес, так и, например, на военных, которые являются десаррольистами. Степень «государственничества» или, напротив, открытости его макроэкономической модели, будет определяться консенсусом, к которому придут стоящие за ним элиты. То есть, у Болсонару есть возможность выдерживать либертарианский курс или, как левые, сместиться к экономическому национализму, и фактор его личности и убеждений ни в каком из упомянутых вариантов не будет главным.

В-третьих, в национализме Болсонару тоже выражен мобилизационно-популистский момент. Сам образ Болсонару-лидера сформировался в результате того, что он противопоставлял себя социал-демократическому истеблишменту, а также борьбы с общепринятыми правилами игры и трактовками политических и социальных событий [25]. Поэтому нация в его риторическом поле представлена как синоним восстановления некоего «естественного хода вещей» вне рамок сконструированных ранее идей и институтов. Так, например, Эрнесту Араужу — министр иностранных дел и одна из ключевых личностей команды Болсонару — заявил, что его «национализм — это не экономическая и политическая доктрина… а тоска по Богу» [26]. В этом выражении можно увидеть не только общий консерватизм убеждений, но и метафору отказа от устоявшихся обязательных элементов публичной политики. Таким образом, во внутриполитическом плане национализм Болсонару — это специфическое сочетание адаптации исторических правонационалистических опытов, зависимости от межэлитарного консенсуса и патетики борьбы с социал-демократическим истеблишментом.

Внешнеполитический проект «Бразилия как мировая держава» также относится к историческим формам внешнеполитического и континенталистского национализма в этой стране. В XXI в. в нем можно выделить три главных элемента:

• депериферизация Бразилии за счет акцентирования ее взаимодействия либо с изначально «центральными» западными (США), либо с влиятельными и такими же депериферизирующимися незападными игроками;
• формирование ареала «южноамериканскости», в котором Бразилия бы доминировала и могла бы говорить от имени всего региона на мировой арене;
• общее стремление к глобальной внешней политике Бразилии, ее активному присутствию на мировой арене в разных ипостасях.

Для Болсонару указанные выше принципы в целом справедливы, хотя акценты расставляются принципиально иным образом, чем у его предшественников демократического периода и особенно левых. Например, в то время как для РТ было важно сотрудничество с представителями глобального Востока и Юга, Болсонару придает особое значение вектору США и развитых стран как несущих идею государственной «нормальности». Объявляя себя противником глобализации, хотя по-настоящему антиглобалистской его повестка не является, этот лидер также стремится включить Бразилию в сообщество традиционного Запада, где антиглобализм сейчас становится частью идейно-политической нормы. Интеграция в Общий рынок стран Южной Америки (Mercado Común del Sur, Mercosur) и Unasur, которая позволяла Бразилии претендовать на статус благожелательного гегемона в регионе, поддерживающего безопасность, демократическую стабильность и экономический прогресс, не является приоритетом для Болсонару. Например, его правительство намерено убрать символику Mercosur с вновь выпускаемых паспортов, с тем, чтобы «укрепить национальную идентичность» [27]. Но само по себе южноамериканское континентальное пространство остается важным для бразильского самопозиционирования на международной арене, хотя фокус здесь и переносится на жесткие аспекты лидерства. Так, в связи с подключением к венесуэльскому кризису внешних игроков, Болсонару отмечает, что Бразилия должна «располагать военным превосходством в южноамериканском регионе» [28].

Апелляции к имперскому историческому опыту Бразилии, с сегодняшними приверженцами которого нынешний президент довольно близок [29], можно считать специфическим атрибутом националистического сознания Болсонару. Но в целом романтизация имперского прошлого тоже символизирует «западнический» поворот в бразильском самопозиционировании в мире. Она отсылает к норме активного соучастия страны в делах «цивилизованных» игроков с традиционной культурой социального консерватизма и воплощает стремление новой власти выстроить для Бразилии некую позитивную исключительность на фоне нестабильности многих соседних стран.

Перонизм в истории и на современном этапе. Путь к системности

Выше мы коснулись опыта левого национализма, связанного с президентствами Нестора Киршнера и Кристины Фернандес де Киршнер. Киршнеризм является одной из современных разновидностей перонизма — крупной традиционной националистической концепции. Перонизм относят к немногочисленным примерам изначально массовых националистических проектов [5, сс.74-85] в регионе. Эволюционируя, к XXI в. он принял вид системной политической силы Аргентины.

С одной стороны, традиционный перонизм, зародившийся в 1940-е и связанный с именами Хуана и Эвы Перон, и современный ориентированы на разную политическую реальность. Исторический перонизм существовал в условиях актуальности мифа о величии и особом пути Аргентины, предполагавшем возможность стать «вторыми США» и войти в клуб игроков первого мира. Его концепты «Новой Аргентины» и «Счастливой Родины» [30, сс. 63, 211] были ответом на экономическую стагнацию и внутриполитическую конфронтационность 1930-х годов, которые подвели черту под периодом единства и процветания начала XX в. и формировали утопию о национальном возрождении, быстром и независимом развитии, классовом сотрудничестве. Достижение утопии «национального величия» предполагало «Национальную революцию» и, соответственно, делало оправданными авторитарно-мобилизационные практики — сам исторический перонизм был продуктом каудильистского переворота. Для современного перонизма исходными константами являются свершившееся крушение мифа об аргентинской исключительности и перенос фокуса политического дискурса на преодоление издержек полупериферийного положения страны как данности. Можно назвать два главных фактора неактуальности мифа об аргентинском величии: утрата страной способности оспаривать у Бразилии первенство в регионе, главным образом, по экономическим причинам [31, с.163] и Фолклендская война, в которой страна потерпела поражение от одной державы первого мира при попустительстве другой, вопреки фразеологии солидарности американских республик. На современный перонизм также воздействует негативная память о военной диктатуре, которая требует помещать перонистский национализм в рамки демократической институциональности.

Но, с другой стороны, из-за ряда условий перонистская историческая традиция оказалась весьма адаптивной и смогла быть актуализирована в XXI в. Первое условие, на наш взгляд, — сама концепция национализма. Перонизм понимает гражданскую нацию как «сообщество всех аргентинцев», непроизводное от каких-либо государственных форм. Нация является надклассовой социальной корпорацией, обеспечивающей «сотрудничество» между «трудом и капиталом при опеке государства», хотя для целей политической мобилизации и борьбы перонизм опирается и на дискриминационную символику. В перонистском мировоззрении существует «хороший» — «здоровый», «гуманный» капитал, что предполагает «легитимность» репрессий против других его форм, олицетворяющих оппонентов перонистской идеологии. Народ в значении «широкие массы» объявляется естественным источником величия нации, из чего следует требование существования государства, основанного на социальной справедливости. Она может проявляться как в повышениях зарплаты рабочих («левые» меры), так и в заботе о крепости семьи («правые» меры) [32]. Материальными проявлениями национального величия для перонизма служат модернизация, индустриализация, достижение экономической независимости [33]. Нематериальные проявления выражены общими категориями патриотизма, христианской морали, этики социально-гражданской солидарности и ответственности [34, сс. 211-213]. «Третьемирскость» и латиноамериканский континентализм — основа перонистского позиционирования Аргентины на международной арене [34, сс.322-325]. Хотя не исключаются и другие формы: в «Перонистской доктрине» (1947) встречается символика панамериканского (к пантеону исторических творцов цивилизационно-геополитического пространства Аргентины, помимо Симона Боливара и Хосе де Сан-Мартина, причисляется Джордж Вашингтон) и глобального позиционирования страны [32].

Таким образом, перонистское националистическое мировоззрение изначально произвело довольно универсальные смыслы, которые могут приспособиться к разным идеологическим и режимным контекстам. Тот факт, что сам Хуан Доминго Перон (1946—1955, 1973—1974) использовал свою концепцию крайне оппортунистски, относя на счет дела «Национальной революции» то национализацию промышленности, то открытие дверей для европейских и американских инвесторов, и то, что впоследствии в перонистском лагере оказались одновременно неолиберал, сторонник «кровных отношений» с США Карлос Менем (1989—1999) и десаррольист-кон-тиненталист Нестор Киршнер, подтверждает данный тезис.

Второе условие — конфигурация партийно-политической системы Аргентины, в которой зарождался и функционировал перонизм-национализм. К середине XX в. она приобретала современный вид, так что перонизм как партийно-политическая сила изначально усвоил принципы ведения массовой политики и идеологической триангуляции, и в дальнейшем они предопределили его выживаемость. Так, в своей изначальной версии перонизм стал позиционироваться как универсальная альтернатива либеральному капитализму и социализму (так называемый третий путь). В XXI в. это превратилось в огромный фрагментированный набор отдельных течений и партий, включая историческую Хустисиалистскую, объединенных такой же синтетической идеей независимого развития и критического отношения к глобализации [35].

Можно сказать, что сама адаптивность концепции, историческая привычка к триангуляционным практикам и потребность к удержанию власти подстроили перонизм к модели «универсальной партии». В этом отношении он вынужден постоянно внутренне перестраиваться, учитывая запросы «среднего избирателя» на экономическое процветание, широкую правозащиту, социальную толерантность государства при соблюдении либерально-демократической традиции. А также обмениваться концептами со своими оппонентами — тоже широким и идеологически пестрым лагерем, где сосредоточены глобалисты как либерально-консервативного, так и социал-либерального плана в лице Радикального гражданского союза (Unión Cívica Radical, UCR), Альянса «Изменим» («Cambiemos»), Гражданской коалиции (Coalición Cívica) и других [36].

На практике эти тенденции проявляются следующим образом. Краеугольным камнем внутриполитического измерения современного перонистского национализма является десаррольистская идея. Десаррольизм Н.Киршнера и К.Фернандес де Киршнер соединялся с персоналистски-популистским стилем ведения дел, разочаровавшим многих избирателей. Вследствие этого возник широкий общественный запрос на государство развития без нарушения демократической нормальности. Перонисты стали адаптироваться к нему: возникли «антикиршнеристские» течения, например, «обновленческий» перонизм Серхио Массы, предполагающий сохранение социальных обязательств и экономического участия сильного государства, но в условиях соблюдения принципов сдержек и противовесов, предсказуемости, диалога с оппозицией [37]. Либеральные соперники перонистов, включая нынешнего президента Маурисио Макри (2015 — н/в), тоже восприняли это электоральное предпочтение: в официальной риторике они стали причислять себя к десаррольистам [35].

Такие внешнеполитические ориентиры перонизма-киршнеризма в XXI в., как выведение в приоритет южноамериканской интеграции и акцентирование антиамериканского и незападного векторов, рассматривались нами как специфическая левонационалистическая повестка. Но с точки зрения диффузии идей через центр политического спектра интересен другой сюжет — актуализация вопроса о принадлежности спорных с Великобританией островов. Так, требование разрешения в пользу Аргентины «мальвинской проблемы» сегодня инкорпорируется в программы не только различных течений перонистов [38], но и некоторых оппозиционных им леволибералов [39].

Современные метаморфозы перонизма, происходящие в условиях демократической традиции, показывают, что национализм может быть «переварен» политической системой без ее дестабилизации, если: а) сама националистическая сила воспримет смещение к центру для преодоления издержек от неследования требованиям «среднего избирателя» и удержания власти; б) националистическая повестка будет триангулирована конвенциональными партиями. В этом смысле аргентинский перонизм оказался, с точки зрения адаптивности своих концептуальных положений, более успешной и жизнеспособной силой, чем, например, голлизм во Франции. Голлизм тоже исторически ориентировался на массовую политику, в свое время был доминирующей силой и на этом фоне постепенно продвигался от позиции «третьего пути» к центру идеологического спектра. Но мировоззренческие подстройки привели его к полному идейному перерождению, в результате которого современные голлисты в принципе утратили присущие им старые националистические убеждения (требования активного вовлечения государства в экономику, критическое отношение к проектам англосаксонского Запада и замыслам наднациональной Европы и т.д.). Поскольку системные силы во Франции не «подхватывали» эту повестку, а электоральный запрос на нее сохранялся, еще с конца XX столетия, ее восприняли новые националисты радикального толка — Национальный фронт (Front National, FN).

Надо сказать, что и в Аргентине в XXI в. появились новые радикальные националистические организации и лидеры, такие, как, например, эксцентричный праворадикал Алехандро Бьондини («Bandera Vecinal» («Местный флаг»)* или парламентарий-ультраконсерватор Альфредо Ольмедо, который собирался участвовать в президентских выборах 2019 г. и получил в СМИ прозвище «аргентинского Болсонару» [40]. Однако, с учетом выявленных закономерностей, есть основания считать, что, пока перонисты будут сохранять свой статус ключевых репрезентаторов националистической повестки, ее серьезной радикализации на общенациональном уровне и выхода из-под контроля устоявшихся демократических традиций Аргентине удастся избегать.

В результате исследования можно сделать следующие выводы. В Латинской Америке XXI в. национализм совместим с различными идеологическими контекстами. Концепции гражданского национализма в регионе деформируются социально-дискриминационными подходами и мобилизацион-ным использованием националистической символики как у левых, так и у правых. Об этом можно судить на примере Ж.Болсонару. Аргентинский перонизм представляет относительное исключение из-за его высокой внутренней гетерогенности, «врожденных» установок на участие в массовой политике и идейного оппортунизма. Главными авторами актуальных культурно-цивилизационных и континенталистских форм латиноамериканского националистического мировоззрения являются левые. Внешнеполитическим измерением национализма для левых сил становятся романтизация периферийного качества, часто антиамериканизм, а для правых, напротив, — депериферизация за счет сопричастности ценностным установкам и делам развитого Запада.

Национализм обладает большим мобилизационным потенциалом и легко адаптирует популистские приемы, поэтому может вести к разрушению структур и духа демократии. Однако возможности националистов перейти к авторитарному или квазиавторитарному правлению зависят от специфики политической системы, в которой они функционируют и от их конкретной стратегии завоевания электората.

С одной стороны, националистические эксперименты в регионе имеют реактивную природу относительно динамики развитого Запада. С другой стороны, в ряде случаев условия эволюции латиноамериканского национализма сопоставимы с теми, что имеются в западном мире. Это приводит к мысли о том, что и пути отдельных типов национализма в Латинской Америке и на Западе можно сопоставлять как явления сходной логики.