Досудебное производство – один из основных этапов российского уголовного процесса, состоящий в совокупности уголовно-процессуальных отношений, возникающих в момент поступления в орган дознания или к органу предварительного следствия «сигнала» о совершенном или готовящемся преступлении и завершающихся передачей материалов оконченного предварительного расследования в суд, а при отсутствии судебной перспективы по данному уголовному делу – его прекращением. В традиционном понимании досудебное производство – это феномен, присущий континентальному (романо-германскому) типу уголовной юстиции; он свойствен для государств континентальной Европы, их бывших колоний и других стран, находившихся либо продолжающих находиться под влиянием европейской цивилизации в целом и европейской правовой доктрины в частности. Родоначальницей феномена досудебного производства следует признать классическую французскую систему предварительного расследования, сложившуюся на рубеже XVIII–XIX вв. и получившую легальное закрепление в Кодексе уголовного следствия Французской империи 1808 г. (Наполеоновском кодексе) – знаковом для всего континентального уголовно-процессуального права нормативном акте, подготовленном группой известных юристов, под руководством графа Ж.-Б. Трейяра. А история досудебного производства в Российской Империи начинается со времен проведения судебной реформы императора Александра II, обусловившей существенное изменение подходов к уголовной юстиции и предрешившей возникновение «инновационной» на тот момент концепции уголовного процесса, легализованной в Уставе уголовного судопроизводства Российской Империи 1864 г.

Возникновение и развитие механизмов досудебного производства далеко не случайно, а детерминировано появлением нескольких типов уголовного процесса, предполагающих совмещение принципа публичности с состязательной формой осуществления судопроизводства. Тогда как прежде, в период действия архаичных типов уголовного процесса, подобного совмещения просто не наблюдалось: обвинительный (частноисковой) тип был, как известно, состязательным, но не публичным, а инквизиционный тип – напротив, гиперпубличным, но явно не состязательным. И только возникшая в Новое время потребность в некой имплементации состязательных начал в сохраняющую публичную природу уголовно-процессуальную материю, предопределила появление механизмов, обеспечивающих возможность предварительного формирования вносимой в суд публичной уголовно-правовой претензии (позиции государственного обвинения, своеобразного «уголовного иска») как предмета предстоящего судебного разбирательства. И именно поэтому подобные механизмы в той или иной форме присущи любым современным системам уголовного судопроизводства, по крайней мере основанным на привычных для нас европейских подходах к уголовной юстиции.

Однако ввиду исторических традиций и других факторов, определявших и продолжающих определять тенденции развития различных государств со свойственными им правопорядками, эти механизмы приобрели совершенно разные формы и оттенки – осуществляются посредством использования различных способов и технологий. Например, страны, включенные в т.н. англосаксонскую семью (США, Великобритания, государства, входящие в Британское Содружество наций и проч.), традиционно придерживаются классических состязательных подходов к уголовному судопроизводству, предполагающих лишь судебные процедуры рассмотрения и разрешения соответствующего дела. В этой связи досудебная функция обеспечения возможности предварительного формирования позиции обвинения вообще выведена из зоны уголовно-процессуального регулирования. Она подлежит реализации посредством непроцессуальной деятельности органов полицейского типа, состоящей из правоохранительных и розыскных приемов, урегулированных ведомственными актами. Причем ввиду непроцессуальной природы результаты подобной деятельности сами по себе не являются полноценными судебными доказательствами, пригодными для использования при обосновании правоприменительных решений – таковыми их может признать только суд после надлежащего исследования и проверки, как правило, проводимых путем получения показаний от соответствующих должностных лиц, а также их оценки на предмет юридической доброкачественности. Тогда как до представления в суд они являются не более чем полезными предметами, документами или сведениями, мало чем отличающимися от предметов, документов или сведений, собранных частными лицами: обвиняемым, потерпевшим, адвокатом, частным детективом и т.п. Кстати, именно поэтому сотрудникам полиции или иных правоохранительных органов обычно рекомендует осуществлять свои познавательные приемы в условиях правовый преемственности по отношению к требованиям уголовно-процессуального законодательства, что повышает вероятность дальнейшей позитивной оценки судом получаемых результатов¹.

В свою очередь, страны, относящиеся к романо-германской правовой семье, используют несколько иные подходы к организации и правовому режиму досудебного производства, унаследованные от вышеупомянутой классической французской («наполеоновской») системы предварительного расследования и частично основанные на элементах инквизиционной (следственной) модели уголовной юстиции. Кстати, именно по этой причине и сам тип романо-германского уголовного процесса принято называть смешанным, то есть предполагающим сочетание элементов состязательности и инквизиционности в тех или иных пропорциях. В отличие от англосаксонской модели полицейского дознания романо-германское досудебное производство – это, как отмечалось ранее, автономный этап уголовно-процессуальной деятельности, входящий в предмет уголовно-процессуального регулирования. Правда, различные государства континентальной Европы уже достаточно существенно разошлись в подходах к механизмам досудебного производства – настолько сильно, что сомнение вызывает даже сам факт существования единого романо-германского типа уголовного процесса. Представляется, что уместнее говорить о двух отдельных типах уголовного процесса: романском («французском») и германском («немецком») и, как следствие - о достаточно самостоятельных «французской» и «немецкой» моделях досудебного производства, каждая из которых, в свою очередь, тоже предполагает множество различных вариаций с присущими им особенностями.

Так, «французская» модель досудебного производства (Франция, Бельгия, Испания, Греция и т.д.) в целом продолжает сохранять высокую степень преемственности по отношению к «наполеоновской» системе предварительного расследования. Она основывается на достаточно жестком разграничении превентивного полицейского дознания и предварительного расследования (следствия), осуществляемого особыми государственными чиновниками, представляющими судебную власть (следственными судьями или, судебными следователями). Иными словами, «французская» модель предварительного расследования предполагает четкое разделение функций «полиции» и «юстиции» как возложенных на принципиально разные государственные органы и должностных лиц. Причем представители «юстиции» ввиду своего судебного статуса обладают юрисдикционной правосубъектностью и наделены значительным объемом юрисдикционных полномочий, сходных с полномочиями суда. Они вправе собирать (формировать) и депонировать для последующего судебного рассмотрения уголовного дела полноценные доказательства, выносить имеющие юридические последствия правоприменительные акты и т.д.²

«Немецкая» модель (Германия, Австрия, Швейцария, Польша и проч.) возникла вследствие зародившихся во второй половине XX в. тенденций по постепенному упрощению процедур досудебного производства. Поэтому оно предполагает более простые, явно тяготеющие к непроцессуальному полицейскому дознанию англосаксонского типа, но остающиеся в зоне уголовно-процессуального регулирования правовые механизмы предварительного расследования уголовных дел. Такая деятельность осуществляется полицией (иногда – другими государственными органами полицейского типа), выполняющими свои функции под руководством либо всепоглощающим надзором прокурора, фактически превращенного в «хозяина» расследования. Причем результаты работы полиции признаются некими свободными доказательствами (своеобразными юридическими «полуфабрикатами»), с одной стороны, несколько превалирующими перед непроцессуальной информацией, а с другой – проигрывающими по юридическому значению жестким доказательствам как продуктам деятельности суда³.

На основании сказанного закономерно возникает вопрос: к какому же типу можно отнести российскую систему досудебного производства в целом и предварительного расследования в частности? Ответ на этот вопрос видится весьма неоднозначным, требующим подробного анализа и осмысления целого ряда причин и тенденций, обусловивших как построение органов досудебной уголовной юстиции, так и существующие механизмы реализации ими государственно-властных полномочий.

Вообще, как уже отмечалось ранее, российское досудебное производство в привычном для нас понимании обязано своим возникновением судебной реформы Александру II. Причем существовавшие до 1917 г. и предусмотренные Уставом уголовного судопроизводства Российской Империи механизмы имели достаточно высокую степень преемственности по отношению к классической «наполеоновской» системе предварительного расследования и сводились к работе судебных следователей, осуществляющих свои полномочия при содействии полиции и под надзором прокуратуры (на языке того времени – под наблюдением прокуроров и их товарищей). Вместе с тем известные события 1917 г. предопределили изменение самой парадигмы государственного администрирования, что не могло не повлиять на организацию уголовной юстиции и механизмы досудебного производства.

Так, в первые годы советской власти в силу понятных причин в вопросах уголовной юстиции, как и во многих других сферах жизнедеятельности, наблюдался полный организационно-правовой хаос. Существовавшие до революции судебно-следственные, полицейские и другие органы и учреждения были ликвидированы, а формально еще сохраняющие силу законодательные акты, в том числе и Устав уголовного судопроизводства Российской Империи, фактически не применялись. Вместо этого были образованы различные революционные органы уголовной и квазиуголовной юстиции: местные суды, революционные трибуналы, следственные комиссии и т.д., которые руководствовались экстренно вводимыми, достаточно бессистемными и постоянно изменяемыми положениями так называемого «декретного» права, т.е. правилами, установленными рядом известных «судебных» декретов советской власти⁴.

Однако в связи с окончанием Гражданской войны, постепенным выходом из послереволюционного кризиса и многими другими факторами, предопределившими гораздо более стабильные формы и методы государственного администрирования, возникли предпосылки для создания полноценной системы раннесоветского права в целом и уголовной юстиции в частности. Совокупность проведенных в данном направлении преобразований принято называть судебной или судебно-правовой реформой 1922 г.

При этом предпринятые в части досудебного производства правотворческие шаги предполагали весьма высокую слепень преемственности по отношению к дореволюционной системе предварительного расследования. Итоги этих преобразований во многом определялись желанием максимально сохранить традиционные, хорошо апробированные и вполне приемлемые для советской власти прежние подходы к досудебной уголовной юстиции. По справедливому замечанию С.А. Шейфера, советский законодатель постарался не отказываться от тщательно выверенных и прогрессивных для своего времени позиций, положенных в основу Устава уголовного судопроизводства Российской Империи⁵. Подобный правовый «ренессанс» вполне понятен. Ввиду того, что формированием раннесоветской системы уголовной юстиции руководили специалисты с дореволюционным прошлым (Д.И. Курский, Н.В. Крыленко, П.И. Стучка, Н.А. Черлюнчакевич и др.) нет ничего странного, что предлагаемые ими инициативы преимущественно базировались на прежних подходах, в свою очередь, основанных на классической «наполеоновской» концепции предварительного расследования. Иными словами, разработчики раннесоветской системы досудебной уголовной юстиции постарались, сменив «вывески» (изменив наименования соответствующих органов власти на более революционные), в целом сохранить их функциональное предназначение и порядок реализации ими своих полномочий. Эти правотворческие инициативы были поддержаны государством и получили закрепление в ряде нормативных актов, в частности в Положении о судоустройстве РСФСР 1922 г., в «пробном» Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР 1922 г. и в принятом всего через несколько месяцев «обновленном» Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР 1923 г.

Однако, невзирая на изрядную степень преемственности по отношению к дореволюционным подходам, возникшая в начале 1920-х годов советская система досудебной уголовной юстиции уже имела некоторые особенности, детерминированные совершенно иной парадигмой организации публичной власти. Так, и суды, и прокуроры, и следователи состояли в прямом подчинении единого исполнительно-распорядительного органа – Наркомюста, которым руководил Народный комиссар юстиции (до 1928 г. – Д.И. Курский), одновременно занимавший пост прокурора Республики, а его заместителем являлся Председатель Верховного суда РСФСР (до 1932 г. – П.И. Стучка). Такие властеотношения дискредитировали идеи об относительно автономном характере следственной деятельности, по крайней мере в дореволюционном понимании этого феномена. Ввиду отказа от принципа разделения властей, справедливо отметил Ю.А. Цветков, вопрос о подчиненности следственных работников вообще утратил принципиальное значение⁶. Поэтому со временем советский следователь закономерно стал все сильнее и сильнее попадать в зависимость от надзирающего прокурора, постепенно превращающегося в «хозяина» досудебного производства.

Одновременно и ровно по тем же причинам возникли и другие устойчивые тенденции, связанные с постепенной административизацией органов предварительного следствия, с возникновением особой бюрократической ментальности, с превращением следователей в «рядовых» чиновников – исполнителей указаний вышестоящего начальства, но при этом сохраняющих за собой юрисдикционную правосубъектность, в частности классические судебно-следственные полномочия по вынесению имеющих юридические последствия правоприменительных актов, по формированию и депонированию для предстоящего суда полноценных доказательств и т.д.

Этим же можно объяснить и еще целый ряд реформ, проведенных в части органов предварительного следствия в советский период развития уголовной юстиции. Взять хотя бы известное и в определённой степени знаковое решение о переводе следственного аппарата из судебного ве́дения в ве́дение прокуратуры (Постановление ВЦИК и Совнаркома РСФСР от 03.09.1928 г.), которое, с одной стороны, закрепило окончательный отказ от попыток воссоздания дореволюционного корпуса судебных следователей, однако, с другой – ввиду нахождения и суда, и прокуратуры, и следственного аппарата в подчинении единого органа государственной власти фактически возымело не более чем организационно-штатное значение, т.е., по сути, лишь предписало переход сотрудников из одного «главка» в другой. Близкое по смыслу объяснение напрашивается и в части создания в 1938 г. следственного аппарата НКВД СССР, в 1963 г. – следственных подразделений органов внутренних дел, а уже в постсоветский период – следственных органов налоговой полиции и ФСКН России: если уж государство возложило функцию предварительного следствия на один административный орган, что мешало возложить их на второй, третий и т.д.?

В результате указанных тенденций следственная деятельность стала все больше напоминать полицейскую – функция «юстиции» начала постепенно смешиваться с функцией «полиции». На следователя начали возлагаться несвойственные носителю функции «юстиции» сугубо «полицейские» полномочия: проведение проверок сообщений о преступлениях, выезды на места происшествий, оперативное проведение познавательно-удостоверительных действий, направленных на собирание и закрепление предрасположенных к утрате или видоизменению следов преступления, задерживания подозреваемых и т.п. Следственные аппараты стали формироваться на подобии органов власти полицейского типа, включая создание целой сети территориальных, специализированных и структурных подразделений. Возник и целый корпус руководителей следственных органов различного уровня, фактически получивших возможность оказывать влияние на деятельность подчиненных следователей, в том числе на содержание выносимых ими правоприменительных актов. Зародились традиции, предполагающие неукоснительность выполнения поручений (приказов) руководства, согласование с непосредственными и даже вышестоящими начальниками процессуальных решений и т.д. И в этой связи нет ничего странного в легализации в 1965 г. еще одного полноценного участника досудебного производства – начальника следственного отдела, уполномоченного на осуществление функций процессуального руководства и процессуального контроля в части работы следователей, проходящих службу в вверенном ему подразделении.

Одновременно существовали и как бы встречные тенденции, направленные на постепенную процессуализацию работы органов дознания, на сближение осуществляемых ими полномочий с полномочиями органов предварительного следствия, т.е. на еще большее смешение функции «полиции» и функции «юстиции». Ведь ранее под дознанием понималась именно непроцессуальная деятельность полицейского типа, осуществляемая либо в преддверии предварительного следствия, либо в целях оказания содействия реализации следственных полномочий⁷. Тогда как начиная с 1920-х годов дознание начало постепенно превращаться в полноценную форму расследования (в альтернативу предварительному следствию), подлежащую использованию по уголовным делам о менее тяжких преступлениях. В прежних публикациях автора настоящей статьи высказываются сразу несколько более или менее состоятельных гипотез, объясняющих возникновение указанных тенденций и предпринимаются попытки их обоснования⁸. Однако какая из них сыграла решающую роль, по сути, не так уж и важно. Намного важнее то, что деятельность органов дознания в целом перестала ассоциироваться с непроцессуальными методами работы государственных органов полицейского типа, а постепенно превратилась в некое квазиследствие, также предполагающее возможность вынесения имеющих юридические последствия правоприменительных решений, собирание и депонирование доказательств, изначально равных по юридической силе доказательствам, полученных следователем или судом⁹.

На основании изложенного можно сформулировать промежуточный вывод: возникшие в 1920-е годы тенденции развития досудебной уголовной юстиции, в конце концов, привели к появлению и окончательному формированию во второй половине XX в. достаточно уникального в своем роде, самобытного, не имеющего зарубежных аналогов правового феномена – советской системы досудебного производства, представляющей собой некую гибридную помесь «французской» и «немецкой» моделей, некий синтез далеко не всегда предрасположенных к гармонизации элементов, относящихся как к «французскому», так и к «немецкому» типам уголовного процесса. От «французской» модели советская система досудебного производства унаследовала юрисдикционный характер следственных и дознавательских полномочий, тогда как от «немецкой» модели – возложение данных полномочия либо на саму прокуратуру, либо на государственные органы полицейского типа, осуществляющие свои функции в условиях зависимости от прокурора. Причем эти элементы были совмещены путем внедрения в законодательство и правоприменительную практику ряда весьма оригинальных, но при этом спорных, подчас плохо работающих и вызывающих множество проблем «изобретений» советской правовой доктрины: например, пресловутой стадии возбуждения уголовного дела, достаточно жесткой формализации следственных действий и т.д.

Предопределённые известными политическими и социально-экономическими катаклизмами конца XX в. попытки преобразований советской уголовной юстиции наглядно продемонстрировали потребность в поиске какого-то принципиально иного вектора развития национальной системы досудебного производства, с одной стороны соответствующего стандартам цивилизованного государства, а с другой – основанного на национальных традициях и всем предшествующем опыте работы отечественных органов предварительного расследования и прокуратуры. Изначально эти замыслы планировалось воплотить в жизнь в Уголовно-процессуальном кодексе РФ 2001 г. Однако успешное осуществление предполагаемых реформ сильно затруднялось ввиду ряда возникших в 1990-е годы деструктивных факторов: отсутствия единства взглядов на характер и содержание проводимых преобразований, сильного давления различных политических и зарубежных сил, стремления власти в кратчайшие сроки обновить множество законов и т.д. Уголовно-процессуальный кодекс РФ готовился в условиях бурных споров и дискуссий¹⁰, принимался весьма поспешно, без должной проработки и единообразного понимания вектора дальнейшего развития уголовной юстиции в целом и досудебного производства в частности. Многие законодательные решения явились результатом вынужденных и достаточно шатких компромиссов. Тем более практически сразу в Уголовно-процессуальный кодекс РФ стали вноситься непродуманные и весьма бессистемные изменения и дополнения, рассчитанные не столько на долгосрочный эффект, сколько на импульсивное устранение изначально допущенных изъянов. В этой связи существовавшая ранее советская система досудебного производства была буквально нашпигована множеством разных новаций, присущих различным типам уголовного процесса.

Аномальным на этом фоне было принятое в условиях сильного давления со стороны заокеанских партнеров и активно поддержанное российскими поборниками американских ценностей решение о внедрении в систему досудебного производства чуждого для континентального типа уголовного процесса принципа состязательности в его англосаксонском понимании, что привело к отнесению субъектов, осуществляющих предварительное расследование к участникам со стороны обвинения (куда еще их было отнести?!), а также к отмене требования о полноте, всесторонности и объективности исследования обстоятельств уголовного дела. В результате все еще обладающие юрисдикционной правосубъектностью «французского» (но никак не англосаксонского) типа дознаватели и следователи из «расследователей» превратились в классических преследователей, нацеленных лишь на изобличение человека в совершении преступления – произошло свойственное для архаичного инквизиционного процесса слияние обвинительной и следственной функций. Подобная новация оказалась настолько непродуманной, что даже потребовала вмешательства Конституционного Суда РФ, постаравшегося в своем постановлении от 29 июня 2004 г. № 13-П¹¹ несколько смягчить ее буквальное толкование и направить обусловленную ей правоприменительную практику в более традиционное русло.

Одновременно досудебная уголовная юстиции пополнилась механизмами судебного контроля за процессуальной деятельностью органов дознания и предварительного следствия. То есть в нее были внедрены процедуры, в которых четко просматриваются элементы «немецкой» модели досудебного производства, обусловленные невозможностью полицейского «расследователя» самостоятельно принимать свойственные для «французской» модели решения судебно-следственного характера.

Несколько позднее, в 2007 г., была проведена очередная реформа российской системы досудебного производства, в результате которой органы предварительного следствия практически полностью освободились от прокурорской зависимости, т.е. произошел некий скачок в сторону «французской» модели. Однако при этом следователи вовсе не превратились в французских следственных судей, а остались в ве́дении органов исполнительной власти полицейского типа (а прокурорские следователи – в ве́дении прокуратуры), одновременно попав в еще большую зависимость от своих административных начальников – руководителей следственных органов, что можно охарактеризовать как частичное сохранение элементов «немецкой» модели досудебного производства. Тем более что проведенная реформа не коснулась органов дознания, которые продолжили работать в условиях традиционной надзорной зависимости от прокуратуры. А в 2011 г. был учрежден Следственный комитет РФ – особый, в некотором смысле даже уникальный орган государственной власти, находящийся в прямом ве́дении Президента РФ, чем явно напоминающий опричнину времен Ивана Грозного или «майорские» следственные канцелярии времен Петра I как правоохранительные институции, непосредственно подчиненные правителю. Таким образом, можно предположить, что в этой части были воссозданы некие национальные традиции уголовной юстиции.

* * *

С учетом всего вышеизложенного ответ на поставленный выше вопрос о типе российской системы досудебного производства в целом и предварительного расследования в частности представляется следующим: ввиду ряда факторов и исторических катаклизмов ХХ в. в Российской Федерации сформировалась самобытная национальная модель досудебного производства, обусловленная бессистемным переплетением разных, в том числе плохо совместимых, элементов, присущих другим моделям досудебного производства, что выражается в интеграции функций «полиции» и функции «юстиции», в частности в наделении представителей органов исполнительной власти полицейского типа юрисдикционной правосубъектностью, позволяющей выносить имеющие юридические последствия правоприменительные акты, а также собирать и депонировать для предстоящего судебного заседания доказательства, равные по юридической силе, доказательствам, полученным самим судом.

Думается, что именно этими причинами и объясняются многие извечные вопросы досудебного производства, стоящие перед уголовно-процессуальной доктриной, законодательством и правоприменительной практикой, например вопросы касаемые стадии возбуждения уголовного дела, задержания подозреваемого, использования в доказывании результатов оперативно-розыскной деятельности и т.д. Некоторые из них уже были рассмотрены в подобном контексте в прежних публикациях автора настоящей статьи, некоторые – планируются к рассмотрению в обозримом будущем. Вместе с тем они могут быть разрешены лишь после поиска вектора дальнейшего развития досудебной уголовной юстиции, соответствующего потребностям и традициям российского общества и государства.

Каким должен быть этот вектор? Ответы на данный вопросы представляются весьма сложными, неоднозначными и явно выходящим за предмет настоящей статьи. Однако в любом случае совершенно ясно, что законодателю надлежит, наконец, прекратить правотворческие метания, попытки синтеза разных, в частности плохо совместимых, элементов, свойственных различным типам уголовного судопроизводства, и выработать какие-то единообразные подходы, в наибольшей степени приемлемые для российских реалий.